Бармен ставит перед ним шоколадный мартини, и я смущенно отворачиваюсь. Его слабость к шоколаду плавит мои внутренности. Я еще не думала, что буду делать в понедельник. Просто вернусь в класс? Или же спрячусь и больше не покажусь ему на глаза?

Эмма встает, приветствует всех пришедших и дает инструкции. Потом ныряет рукой в сумку и что-то достает оттуда.

— Итак, подсказка первая. Бутылочка острого соуса. Вы должны написать короткое стихотворение, но не меньше двадцати строк длиной. Все, что вам придет в голову, когда вы видите соус, на котором написано «Острый». Я пущу его по столикам, чтобы все могли посмотреть поближе.

Моя первая мысль — что я терпеть не могу острый соус. Я больше по сладостям. На самом деле, я единственная сладкоежка в нашей семье или в семьях, частью которых я была на протяжении долгих лет. Мама, Калеб, папа, отец Калеба и даже Генри — все они не любят сладкое.

При мысли о Калебе я вспоминаю о своем лежащем в кармане пальто телефоне. После того раза в «Кофе со сливками» он звонил мне еще несколько раз, но я так и не ответила. Я понадеялась, что он оставит сообщение и даст знать, в чем дело, но он не написал.

Почему он продолжает мне звонить? Взять трубку меня удерживает страх — такой же импульсивный, как и я сама.

Эмма пихает меня локтем и говорит писать.

Точно. Острый соус. Покусывая кончик ручки, я пытаюсь думать… нет, чувствовать. Что заставляет меня чувствовать такой соус? Он острый. И он горячит. Чувствуй. Ощущай.

Когда закрываю глаза, то первое, что я вижу, — это красивое лицо Томаса. Его острый взгляд. Когда он рядом, каждая молекула моего тела и каждый сантиметр кожи воспламеняется. У него есть сила менять погоду — с холода на жару.

Мои глаза резко открываются. Томас Абрамс — Огнедышащий. Он дышит пламенем и похотью, заставляя меня забыть обо всем на свете и согласиться. Согласиться преследовать его. Согласиться на безумие. Решиться провести языком по его коже.

Дрожащими руками я начинаю писать, пытаясь ухватить образ и облечь в стихи. Ручка движется, и из-под нее текут слова. Они текут даже без моего ведома и усилий. Все, что я ощущаю, — это сочащийся сквозь тело жар.

Я подпрыгиваю от неожиданности, когда Эмма хлопает в ладоши.

— Все, народ, пора заканчивать. Положите ручки.

По залу проносится бормотание, а потом и разговоры, когда Эмма спрашивает, кто готов первым прочитать написанное. С горящими щеками я убираю свой блокнот в карман. Пока все заняты обсуждениями, я встаю и крадусь к выходу. Мне нужно в дамскую комнату и срочно успокоиться.

От неожиданного холода в коридоре я потираю руки и делаю глубокий вдох. Меня с трудом ноги держат. Значит, вот каково поэтам, когда они вкладывают в слова свои чувства? И вот как себя чувствует Томас? Это будто кровотечение. Все равно что бежать несколько миль и сбить дыхание.

Прежде чем я успеваю дойти, куда собиралась, меня оттаскивают в сторону и толкают в темную крохотную комнатку. Я даже не успеваю закричать, как деревянная дверь захлопывается и меня окружает уже знакомое тепло.

Это Томас.

Он затащил меня в какую-то кладовку и, схватив за локоть, толкнул к влажной стене.

— Т-томас, — тяжело дыша, говорю я. — Что… Что случилось? Что ты делаешь?

Его точеное лицо — словно эскиз, состоящий из густой тени и черточек тусклого света. Единственной яркой деталью остаются его горящие глаза. Я чувствую вкусный аромат сигаретного дыма, и мне почти больно.

Сейчас, когда первый шок прошел, мое тело расслабляется от радости находиться после всех этих дней в фокусе его внимания. Он видит нас. Тут есть о чем беспокоиться, но у меня слишком мало на это энергии.

— Томас? — шепчу я снова, поняв, что он не ответил. — Чт… что ты делаешь?

Его дыхание становится прерывистым, и эти струи воздуха касаются моей кожи, в то время как он внимательно вглядывается мне в лицо.

— Ты все еще любишь его?

— Что?

— Все еще любишь того парня?

— Я… Да.

— Сильно?

Мое дыхание становится таким же, как и у него: резким и прерывистым. Я рассматриваю его, этого мужчину, стоящего напротив меня. И вижу его уязвимость. Его обычная уверенность в себе дала трещину. Потому что я рассказала ему свою историю? Может, Томас наконец расскажет мне о себе?

— Томас, в чем дело?

— Как сильно ты его любишь, Лейла? Любишь ли ты его так сильно, что ненавидишь саму себя? Что не можешь вынести даже собственный вид в зеркале. Постоянно ли ты думаешь о том, как все исправить? Как все улучшить. И как стать лучше.

Он не просто растерян — он будто разваливается на куски. В выражении его лица — чистая агония. Его глаза слишком яркие и слишком сильно блестят. Все это чересчур похоже на меня, но прямо сейчас меня волнует другое. Я беспокоюсь о Томасе.

— Да, — шепотом отвечаю я. Потом поднимаю руку и прижимаю ее к его небритому лицу. У него высокие и будто высеченные из гранита скулы, а тепло под моей ладонью пульсирует. — Но я так от этого устала, — от моего признания его взгляд разгорается еще сильнее. Он Огнедышащий. Не понимаю, почему я раньше этого не замечала. Это же так очевидно. Его взгляд всегда разжигал огонь в моей душе.

Томас стоит близко-близко и без единого прикосновения всем телом прижимает меня к стене. Нависая надо мной, он согревает меня и дает импульс моим нервным клеткам. Я превращаюсь в спутанные оголенные провода, искрящиеся похотью и адреналином. Я словно сахарный сироп — густой и сладкий. Словно пьянящий виски.

Подойдя ближе, Томас упирается ладонями в стену по обе стороны от моего тела, заперев меня в клетку. Вены на его бицепсах набухают и становятся темно-фиолетовыми; я фантазирую, что они словно лентой стягивают меня поперек тела.

Томас глаз не сводит с моих приоткрытых губ, и внезапно те становятся единственным местом на моем теле, которое я в состоянии ощущать. Губы начинают пульсировать от жажды.

— Я тоже, — будто самому себе шепчет он.

Сказанное предназначалось не для моих ушей, но все же я услышала. Меня захватил ураган желания его поцеловать. Это желание будто торнадо или лавина, и я решаю сдаться и сделать это. Все в порядке. Позже я возьму вину на себя.

Нарушив все правила, я тянусь к нему и целую. Оставляю едва ощутимый чмок на его пухлых губах. Этот поцелуй — символ нашей с ним общности, который намекает, что я его понимаю. Но одного мне недостаточно. Поцелуй только разжигает мою страсть. Поэтому я целую его еще раз, в уголок губ, а потом и еще — в щеку.

Мне мало этих еле ощутимых прикосновений. Я хочу еще. Хочу большего. Но брать не смею — готова только отдавать. Я справлюсь.

Но тут, запустив руку мне в волосы, Томас меня останавливает. Я поднимаю на него испуганный взгляд, готовая принести извинения — не за сам поцелуй, а за то, что принудила его к нему. Во взгляде Томаса сплелись страсть, непреклонное намерение и неистовая потребность, и несмотря на слои одежды и тепло его тела, я начинаю дрожать.

— Ты пытаешься поцеловать меня, Лейла? — хрипло спрашивает он, сжав пальцы в копне моих волос.

Неужели не понятно? Наверное, я свечусь румянцем как неоновая вывеска. Сглотнув, я киваю.

— Да.

Томас приближается еще на сантиметр, по-прежнему не прикасаясь ко мне — насколько это вообще возможно, — но став нереально близко.

— Если вы хотите меня поцеловать, мисс Робинсон, вам следует сделать это получше.

О боже, неужели он так меня назвал — сейчас, здесь? Мой позвоночник выгибается, а отяжелевшая грудь сосками скользит по его содрогающейся от рваного дыхания груди.

— К-как? — на контрасте с собственными смелыми действиями, простодушно интересуюсь я. Его суровый профессорский тон заводит, делает меня дикой и не способной контролировать себя.

Целую секунду Томас молчит и просто смотрит. И я боюсь, что он пойдет на попятный и откажется от того, что мы собирались сделать (чем бы оно ни было и каким безумным ни казалось), но потом я чувствую аромат алкоголя, когда, подавшись вперед, он рычит: