Временами кто-нибудь выскакивал из кузова и бежал рядом, пытаясь согреться, но все были так обессилены бессонницей, голодом, холодом и непрестанными усилиями сохранить равновесие во время движения тягача, что через несколько минут бегущие начинали спотыкаться и были вынуждены снова возвращаться в кузов. А когда они влезали туда, вспотевшие от изнуряющего бега в тяжелой и неуклюжей одежде, покрывавшей их тело, пот превращался в ледяную влагу, только ухудшая их состояние, так что мне, в конце концов, пришлось запретить эти пробежки.

Терпеть дальше холод, усталость и недосыпание было невозможно. И когда я наконец отдал приказ остановиться, было десять минут первого ночи и, не считая кратких Остановок для заправки и поисков радиосвязи, мы находились в пути уже двадцать семь часов.

Несмотря на изнеможение, несмотря на почти неодолимую потребность во сне, я думаю, что никто в эту ночь не сомкнул глаз, так как заснуть означало замерзнуть насмерть.

Никогда я еще не испытывал такого холода. Даже если учесть, что нас было двенадцать в этой крошечной деревянной коробке, рассчитанной самое большее на пять спящих человек, что в трубе нашей печки всю ночь ревел огонь и каждый из нас сразу получил по две чашки горячего кофе, эти темные часы были для нас сплошной мукой. Только и слышно было, как стучат зубы, словно в пляске святого Витта, локти и колени выбивают дробь на тонких деревянных стенках кузова, как кто-то растирает окоченевшее лицо, руку или ногу, стараясь восстановить замирающую жизнь. Каким образом пережили эту ночь пожилая Мари Ле Гард и больной Малер, осталось для меня загадкой. Но они все-таки выжили.

Когда я взглянул на свой светящийся циферблат, то увидел, что уже почти четыре часа, решил, что хорошенького понемногу, и включил верхний свет. Оба они бодрствовали.

Слабый верхний свет теперь превратился в тусклое желтое свечение, зловещий знак, показывающий, что даже аккумуляторы тягача начали замерзать. Но этого света было достаточно, чтобы разглядеть тесный круг лиц, бледных, посиневших, с желтыми пятнами на обмороженных местах, клубы пара, вырывающиеся при дыхании, тонкую пленку льда, которая уже покрывала стенки и крышу кузова, исключая несколько дюймов вокруг выходного отверстия печной трубы. Это была картина страданий и безысходного положения, равного которому я, пожалуй, никогда не видел.

— Что, бессонница, док? — Это заговорил Коразини, стуча зубами при малейшей паузе. — Или просто забыли включить электрогрелку?

— Просто люблю рано вставать, мистер Коразини, — в тон ему ответил я. Потом скользнул взглядом по осунувшимся, больным лицам. — Кто-нибудь поспал хоть немного?

В ответ все покачали головами.

— Кто-нибудь собирается спать?

То же движение.

— Ну тогда вот что. — Я с трудом поднялся на ноги. — Сейчас еще только четыре, но если уж погибать от холода, то мы с таким же успехом можем сделать это и на ходу. Но суть не только в этом: еще несколько часов на таком морозе, и тягач вообще не заведется. Что вы скажете на этот счет, Джек-строу?

— Пойду достану паяльные лампы, — сказал он вместо ответа и выбрался из брезентового полога. Почти тотчас же я услышал, как он сильно закашлялся в мертвящем холоде и как свистит его дыхание между приступами кашля.

Коразини и я последовали за ним. Леденящий холод перехватывал горло и, казалось, пронизывал легкие. Маски и очки мы натягивали на ходу, стараясь не оставлять открытой даже узкой полоски незащищенной кожи.

Поравнявшись с кабиной водителя, я вынул из кармана фонарик и осветил спиртовой термометр. Красный столбик упал почти до самого низа и остановился на отметке 68. Правда, это не 85 Вегенера и тем более не невероятные 128, зарегистрированные русскими в Антарктиде, но тем не менее почти на пятнадцать градусов ниже той температуры, какую мне довелось испытать на своей шкуре. И надо же было этому случиться как раз теперь, когда до ближайшего человеческого жилья не менее двухсот миль и мы, Джекстроу и я, имеем на руках двух убийц, почти умирающего больного, еще семерых пассажиров, быстро слабеющих от холода, усталости и недостатка пищи, да устаревший тягач, который каждую минуту может выйти из строя.

Прошло немногим более часа, и мне пришлось пересмотреть последний пункт этой характеристики: наш тягач, по-видимому, уже вышел из строя. Первый намек на близкую беду появился, когда я включил зажигание и нажал на гудок. Слабый, похоронный звук едва был слышен на расстоянии двадцати ярдов. Аккумуляторы были настолько парализованы холодом, что не смогли бы привести в действие даже разогретый двигатель, а что же тогда можно сказать о двигателе на холоде, в котором и картер, и коробка передач, и дифференциал накрепко застряли в масле, потерявшем всякую способность что-либо смазывать и превратившемся в вязкую жидкость с консистенцией и неподатливостью костяного клея. Даже когда мы оба налегли двойным весом на рычаг стартера, мы не смогли повернуть ни один цилиндр. Пришлось оттаивать их при помощи паяльной лампы, заправленной бензином, а потом разместить их на деревянных ящиках, прикрыв брезентом, чтобы удержать тепло. Через час с небольшим, когда двигатель начал сравнительно легко вращаться, мы принесли из кузова тяжелый аккумулятор, который оттаивал у печки, и попробовали его еще раз. Но он по-прежнему не подавал никаких признаков жизни.

Ни один из нас, даже Коразини из Глобальной компании, выпускающей тракторы с дизельными моторами, не был знатоком двигателей. И тут мы почти впали в отчаяние. Но отчаяние как раз мы не могли себе позволить. И мы это знали. Оставив гореть паяльные лампы, мы снова поместили аккумулятор у печки, вынули и почистили клеммы, освободили замерзшие щетки генератора, вынули бензопроводы, оттаяли их и высосали ртом замерзший конденсат, выскребли лед из смесительной камеры и вернули все на свои места.

Во время этих тонких операций пришлось снять и рукавицы, и перчатки, и, когда мы отнимали руки от металлических изделий, примерзшая к металлу кожа сходила с них, как кожура с апельсина, и даже наружная поверхность пальцев горела и покрывалась волдырями от случайных контактов с металлом. Из-под ногтей сочилась кровь, сразу же свертываясь на морозе, а губы там, где они соприкасались с медными частями бензопроводов, распухли, вздулись и тоже покрылись волдырями. Это была жестокая и убийственная работа, но дело стоило всех усилий и мучений. В шесть пятнадцать, через два с половиной часа работы, большой двигатель закашлял и затрещал, словно оживая, снова умолк, снова закашлял, включился и ровно, уверенно заревел. Я почувствовал, как мои потрескавшиеся губы все же расплылись под маской в улыбке. Я даже хлопнул по спине Джекстроу и Коразини, забыв на мгновение, что последний, возможно, один из убийц. Потом я отправился завтракать.

То, что мы называли завтраком, видит Бог, была весьма скудная трапеза: кофе, крекеры и мясной фарш в количестве двух банок, разделенных на двадцать человек, причем львиная доля пошла Теодору Малеру. Теперь у нас осталось только четыре банки фарша, четыре банки овощей, около десяти фунтов сушеных фруктов, немного мороженой рыбы, коробка печенья, три пакета крупы и, не считая кофе, который мы имели в достаточном количестве, свыше двадцати банок сухого молока без сахара. Конечно, у нас была тюленина для собак: во время завтрака Джекстроу оттаивал для них очередную порцию, а жареное мясо тюленя довольно вкусное. Но здесь привилегия принадлежала собакам. Поддерживать их силы было важнее, чем наши собственные. Если тягач окончательно откажет, собаки — наша последняя надежда.

Покончив с завтраком и накормив собак, мы до захода луны тронулись в путь. Коразини сидел за рулем. Длинный шлейф выхлопных газов тянулся за нами, теряясь из виду в сумеречном свете заходящей луны. Я распорядился, чтобы водителя сменяли через каждые пятнадцать минут: ни один человек не выдержал бы больше в необогреваемой и почти незащищенной кабине. Я слыхал об одном случае в Антарктиде, когда водитель так долго просидел за рулем тягача, что не смог оторвать от баранки онемевшие и замерзшие пальцы. Я не хотел, чтобы подобное случилось с кем-нибудь из нас.