Бартоло, не обращая внимания на восклицания врагов, в которых теперь отчётливо слышался страх, продолжил вращательные движения ногами, с каждым прыжком приближаясь к оставшимся двум хулиганам. Оказавшись в поле его действия, те разразились проклятиями и, запустив в Бартоло подобранными с мостовой мелкими предметами — пустой пластиковой бутылкой и ещё каким-то мусором, — бросились наутёк.

После того вечера слава о нём как о выдающемся бойце распространилась по всей Лапе. С Бартоло на улице здоровались люди, которых он никогда ранее не видел, некоторые предлагали выпить; девушки, которых он встречал, улыбались Бартоло так сердечно, как это вообще возможно. Их обнажённые ноги, плавно переступавшие на высоких каблуках, были способны покорить любое сердце — но было уже поздно. Душа Бартоло навеки пропала — теперь она принадлежала только капоэйре.

Местре Мауро, словно только что заметив Бартоло, предложил ему заниматься серьёзно. Юноша, отдавший искусству уже почти шесть лет своей жизни, был поражён: разве всё это время он относился к капоэйре несерьёзно? Однако местре Мауро показал ему, как мало он знает о капоэйре. Едва ли не каждый месяц Бартоло, уже давно забросивший учёбу в школе и начавший жить отдельно от родителей, узнавал что-то новое о танце, способном приносить счастье, увечья и смерть.

Покончив с завтраком, Бартоло вымыл посуду и очистил свой мозг от лишних мыслей. Пройдя в скудно обставленную — кровать, стул и трёхногий стол — комнату, единственную в квартире, он убрал с пола циновку и, раздевшись догола, начал растягивать мышцы ног.

Местре Мауро всегда говорил, что бог создал людей нагими, и едва ли он ошибался. Ещё важнее был тезис: настоящий воин никогда не должен чего-либо бояться или стесняться. Всё более и более увеличивая нагрузку на связки паха, Бартоло одновременно заставлял себя ни о чём не думать. Другая истина, изложенная ему однажды учителем, гласила: мысль претит танцу. Танец — это чувство, хоровод страстей, полёт души, подчинившей себе тело. Бартоло, безоговорочно доверявший местре, понимал, что это — правда.

Деньги и пищу, которые нимало не беспокоили его, он получал от местре в количествах, достаточных для уплаты счетов и нормального питания. Его интересовало только самосовершенствование; даже семья, его младшие братья и сестра, которых он некогда поклялся защищать, едва ли не стёрлись из его памяти; Бартоло видел их лишь по праздникам.

Всё своё время без остатка, все свои силы он посвящал капоэйре. Местре Мауро теперь учил его приёмам, позволяющим управиться с любым, самым искусным, сильным и ловким противником. Многократные драки, в которые он вступал по приказанию учителя, подтвердили постоянно растущую уверенность Бартоло в том, что его тело способно творить чудеса.

Наконец, дошло дело и до того, что учитель именовал внутренней сутью искусства. Разговоры о происхождении капоэйры, чьи корни находились на Чёрном континенте, в брачных танцах нголо, принуждали парня, которому уже исполнилось шестнадцать лет, краснеть. Сам он, ещё не знавший женщины, был мулатом, в нём текло не более четверти негритянской крови. Бартоло отличала форма черепа, не свойственная африканцам, тонкие губы, зелёные глаза — и бронзовая, словно от загара, а отнюдь не коричневая, кожа. Поэтому его дух не испытывал притяжения далёкой родины предков, племенные пляски и ритмы там-тамов были для него пустым звуком. Тем не менее, смущение оттого, что он является отчасти белым, отступало, когда местре рассказывал о духах Ориша, способных дать смертному силу богов.

Бартоло бросил торопливый взгляд на настольные часы. Он встал и, ещё раз приняв холодный душ из ведра, начал одеваться. Его сегодняшняя утренняя тренировка не будет содержать ни силовых упражнений, ни бега, ни боевой практики. В этот день Бартоло примет участие в действе, что, как утверждал местре Мауро, случается далеко не каждое десятилетие. Лишь тот, чья душа всецело принадлежит искусству, будет отмечен богами. Пусть Бартоло хоть сто раз белый, он любит капоэйру как никто другой, а значит, именно ему предстоит победить в грядущем состязании.

4

Ортега обнаружил своего нового приятеля в небольшой, скромно обставленной квартире, где тот снимал комнату. Доплатив относительно скромную сумму, он получил право подселиться. Фактически, Эрнест попросту привёл Ортегу к себе и оставил ночевать, а наутро представил хозяйке и, в двух словах обо всём договорившись, исчез — его ждали манускрипты вековой давности. Хозяйка, мулатка с волосами, выкрашенными в жёлтый, оранжевый и коричневый цвета, назвалась Алисой Тарсилой Сегалл — и, судя по всему, была ещё молода. Сузив свои тёмные, бархатистые глаза, она критически осмотрела нового жильца.

— Хорошо, живите, — сказала девушка кислым, как позавчерашнее молоко, голосом. — Рио весьма толерантен к геям. За дополнительную плату я буду вам готовить и стирать.

Испанец выпрямился и выставил напоказ своё обручальное кольцо, давая тем самым возможность Алисе Тарсиле изменить мнение о его половой ориентации. Пока та молчала, бегая по нему любопытным взглядом то вверх, то вниз, Хосе, в свою очередь, решил изучить её.

Алиса Тарсила была гораздо ниже его ростом и отличалась крайней худобой — тело её, совершенно плоское, словно его подержали под гидравлическим прессом, напоминало лягушачье. Волосы же, наоборот, были очень длинными: их крашенные в жёлто-оранжевые цвета пряди свисали до середины спины. Кожа, имевшая кремовый оттенок, свидетельствовала о смешанном происхождении от выходцев из Европы и Африки — приблизительно в равной мере.

Мулаты, явление, столь частое в Рио, всё никак не переставали поражать Ортегу. Долгие войны с маврами и сарацинами, несмотря на то, что отгремели пятьсот лет назад, научили испанцев тому, что кое-кто мог бы даже назвать расовой нетерпимостью. Ортега вдруг почувствовал вспышку гнева — девушка почему-то раздражала его, а может, дело было в городе, он не был уверен.

Судя по внешнему виду, Алисе Тарсиле едва исполнилось двадцать, хотя, присмотревшись, он мог бы дать ей и все тридцать, если не более, в зависимости от настроения. С уверенностью можно было заключить, что иного источника дохода, кроме двух мужчин, остановившихся у неё дома, она не имела, а значит, просто оскорбляла постояльца, надеясь возбудить в нём желание. Это был обычный для проститутки номер, и Ортега, краснея и обливаясь потом, понял, что хозяйке он удался. Видимо, бесполезно было и далее демонстрировать Алисе Тарсиле символ супружеской верности, близнец которого находился на противоположном берегу Атлантического океана, украшая белый пухленький пальчик сеньоры Софии Ортега.

Выдохнув сквозь нос то, что самому Хосе показалось раскалённым паром, он приблизился к Алисе Тарсиле и взял её за руки.

— Я не гей, — сказал он уже мягче. Его руки скользнули вдоль её предплечий, а потом, не встречая ни малейшего сопротивления, обвили тонкую талию. Даже сквозь материю Хосе ощущал тепло, исходящее от молодого тела. Их губы соединились, и уже несколько мгновений спустя они разорвали объятия, чтобы раздеться. На эту непродолжительную процедуру ушло гораздо меньше времени, чем на молчаливое рассматривание друг друга, которое и вывело Хосе из себя. Повалив девушку на кровать, он овладел ей; они любили друг друга в течение нескольких часов, сделав лишь короткий перерыв, требовавшийся для того, чтобы Хосе вернул себе растраченную мужскую силу. Наконец, когда Алиса Тарсила взобралась на него и, медленно поводя худым тазом вправо-влево, выдавила из горла мужчины сладостный стон, он вдруг ощутил сильный удар. За первым ударом последовал второй, а за ним — ещё и ещё. Кто-то явно бил в стену с противоположной стороны.

— Не переживай, — Алиса Тарсила положила руку ему на грудь. — Это мой двоюродный брат Мигель, он немного глупый и от этого ревнует.

Хосе тут же вспомнил низкорослого, полного мулата, видимо, сверстника Алисы Тарсилы, которого накануне видел в подъезде в компании пожилой чернокожей женщины. Ещё тогда они показались испанцу подозрительно странными, а парень, чьё одутловатое лицо носило печать ничем не обоснованного тщеславия и высокомерия — явно слабоумным. В это мгновение удары, наносимые в стену, дополнились мычанием, исполненным боли и ненависти. Хосе внезапно сообразил, что безумец бьётся о стену головой, и почувствовал, что страсть оставляет его.