Твои алтари я осыпал богатством,
Пределы владений твоих я раздвинул
И тридцать раз тысячу мощных волов
Заколол для тебя на кострах благовонных;
Во славу твою воздвиг я пилоны,
И водрузил перед ними я мачты,
Из Абу я вывез тебе обелиски
И вечные камни в Египте поставил,
Мои корабли бороздят океаны,
Дары многих стран для тебя собирают;
И так я всегда поступал, ибо горе
Тому, кто нарушит твои начертанья.
И все же ты властвуешь с любящим сердцем.
Амон, как отца, я зову тебя в горе!
Взгляни: это сын твой стоит, окруженный
Несметной толпою племен, тебе чуждых.
Взгляни: против нас ополчились народы,
Один я в их стане, покинутый всеми,
Я брошен пехотой, бежавшей в испуге,
И нет to мной даже моих колесничих.
Я звал их, и зов мой никто не услышал.
Но верю я: воля и слово Амона
Сильней, чем миллион пехотинцев,
Чем сто или трижды сто тысяч возничих,
Чем десять раз тысяча братьев по крови
Или сынов, молодых и цветущих
Дела чечовеческих рук гак ничтожны —
Они лишь тени деяний твоих.
Уста твои мне закон ниспослали,
И падаю ниц я перед Амоном,
Тебя призываю, и пусть донесутся
Призывы мои до границы вселенной!»
Донеслись его крики до града Ермонта,
Амон появился, «услышав молитву.
Простер бог десницу. Царь радостно вскрикнул.
И услышал он глас: «Я несу тебе помощь,
О Рамсес, буду сам я возничим твоим.
Это я, твой отец, ты в руке моей, сын мой,
Помогу тебе лучше, чем тысячи тысяч,
Я отвагу люблю, – я, сильнейший из сильных;
Здесь нашел я героя, и с ним я останусь,
Чтобы воля моя непреклонно свершилась».
Фараон поднял лук, и, могучий, как Монту,
Стал стрелы пускать он правой рукою,
А левой занес боевую секиру
И рубил, как Ваал в годину сраженья.
И только огромные груды обломков
Остались от двух с половиною тысяч f
Тех колесниц, что его окружали.
Возничие хеттов охвачены страхом,
Ни один иэ них шевельнуться не в силах,
Ни один из них лук натянуть не может,
Копье метнуть, занести секиру.
Фараон погнал их и сбросил в воду…
Мертвая тишина царила в просторном праздничном зале, когда звучала эта песнь. Рамсес смотрел на поэта так, словно хотел запечатлеть его образ в своей душе, чтобы там, в ее тайниках, сопоставить, сравнить его с другим образом, незабываемым со дня битвы при Кадеше. Нет! Сомнений быть не могло – перед ним стоял его спаситель.
Не в силах противиться внезапному порыву, охватившему все его существо, он прервал поэта в середине песни, так глубоко его взволновавшей, и воскликнул, обращаясь к пирующим:
– Воздайте хвалу этому человеку, ибо это его избрало божество, чтобы спасти вашего повелителя, когда он остался один и тысячи врагов окружили его кольцом!
– Слава Пентауру! – загремело под сводами зала.
Тут встала Неферт и, краснея, подала поэту букет цветов, который она до этого прижимала к груди.
Рамсес одобрительно кивнул ей, потом вопросительно взглянул на дочь. Бент-Анат поняла его взгляд. С милой детской непосредственностью она встала, сняла венок со своих пышных волос, подошла к Пентауру и надела венок ему на голову. Так невеста возлагает венок на голову своему жениху перед самой свадьбой. Рамсес с изумлением следил за своей дочерью, а гости встретили ее поступок восторженными криками. Но серьезен и строг был взгляд Рамсеса, устремленный на Бент-Анат и стоящего перед ней юношу.
Глаза гостей с напряженным вниманием следили за ним и за поэтом. Казалось, Рамсес, совершенно позабыв о присутствии Пентаура, остался сейчас один на один со своими мыслями.
Но вот лицо фараона мало-помалу прояснилось, словно яркие лучи солнца прогнали тучи с его чела.
Когда он снова поднял глаза, взор его был ясен и лучился радостью. Бент-Анат поняла, что значит его взгляд, который сначала ласково остановился на ней, а затем скользнул по молодому поэту, увенчанному цветами.
Наконец Рамсес отвернулся от них и обратился к гостям:
– Уже далеко за полночь, и сейчас я покину вас. Приглашаю всех и особенно тебя, Пентаур, завтра вечером в этот зал – вы будете моими гостями. Наполните еще раз чаши, и выпьем за длительный мир – он должен последовать за победой, одержанной нами с помощью богов. Поблагодарим также моего друга Ани, который так щедро угостил нас, а во время нашего долгого отсутствия так преданно и заботливо управлял страной!
Гости шумно поддержали тост фараона, а сам Рамсес от души пожал везиру руку. Затем в сопровождении своих жезлоносцев и царедворцев он направился к выходу, кивком приказав Ани, Мена и женщинам следовать за собой.
Неферт, наконец, поздоровалась с Мена и тотчас же с ним рассталась; ей пришлось уступить просьбе матери провести эту ночь у нее, так как им нужно серьезно поговорить. Колесница Катути вмиг домчала Неферт до палатки матери.
В переднем зале дворца, откуда коридор вел в покои Рамсеса, фараон распрощался со своим семейством.
После того как вся свита удалилась, он подозвал Бент-Анат и ласково спросил ее:
– О чем думала ты, когда возложила венок на голову поэта?
– О том, о чем думает любая девушка Египта, когда поступает так, – откровенно ответила Бент-Анат.
– Но подумала ли ты об отце?
– Мой отец знает, что я буду послушна его воле даже в том случае, если он потребует от меня самого тяжкого – чтобы я пожертвовала своим счастьем. Но я верю, что он… что ты любишь меня, и я никогда не забываю, как ты сказал мне, что после смерти матери хочешь заменить мне ее и понять меня так, как поняла бы моя мать. Но к чему столько слов! Я люблю Пентаура, люблю давно, первой любовью своего сердца! Он оказался достойным высочайшей чести, но, даже будь он ничтожен, рука твоей дочери дала бы ему силу, поставила бы его превыше всех вельмож этой страны.
– Да, есть у нее такая сила, пусть же она ею воспользуется! – воскликнул Рамсес. – Ты осталась верна себе и сохранила свою искренность в разлуке со своим отцом и покровителем. Я люблю в тебе образ твоей матери, а от нее я знаю, что честное женское сердце лучше находит верный путь, чем ум мужчины. Иди спать и закажи к завтрашнему вечеру новый венок – он тебе понадобится, моя славная девочка!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
С безоблачного небосвода над равниной Пелусия ярко сияла луна и мерцали бесчисленные звезды. В белом лунном свете, подобно холмам, покрытым снегом, светились легкие крыши тысяч палаток. Под одними глубоким сном спали вернувшиеся воины, под другими – египтяне, приехавшие со всех концов страны, чтобы встретить фараона.
Под вечер в лагере воинов творилось нечто невероятное. По улицам палаточного города на трех повозках, запряженных тридцатью волами каждая, возили три огромных меха, убранных цветами, и при каждом толчке из них сочилось вино. А когда стемнело, во многих местах лагеря были расставлены столы, и слуги везира усердно поили воинов фараона белым и красным вином.
Палатки египтян, прибывших встречать Рамсеса, были отделены от роскошного дворца лишь наспех разбитым садом и забором, которым он был обнесен.
Огромный шатер везира выделялся среди других своей роскошью и размерами. Справа от него раскинулись легкие палатки для представителей жреческих общин, а слева – помещения для свиты везира. Здесь же стояли и палатки вдовы Катути – одна большая для нее самой и несколько маленьких для слуг.
Позади шатра Ани стояла палатка, окруженная высокой полотняной стеной, похожей на ширму. Здесь жила старая Хект, которую Ани тайно привез на своей барке. Только Катути и самые надежные слуги знали, кто скрывается в этой загадочной палатке.
В то время когда гости пировали в просторном зале дворца, сооруженного везиром, колдунья сидела на земляном полу своего тесного жилища под остроконечной полотняной крышей. Она задыхалась-давно уже страдала она сердцем, но за последнее время грозные припадки стали повторяться все чаще. Перед ней, прямо на полу, горела маленькая лампочка, сделанная из красной глины, а у нее на коленях, нахохлившись, сидел больной ястреб. Пернатый хищник часто вздрагивал мелкой дрожью, и глаза его затягивались тогда белесоватой пленкой. Но стоило только старухе взять его своими исхудавшими руками и подуть в его кривой клюв, все еще готовый к схватке, как глаза его загорались злобным блеском.