В небольшой комнате, приспособленной под приемную, Боровой попросил Субботина подождать и вошел к председателю.

Курносая девушка за столиком у двери спросила испуганным шепотом:

— Что случилось, Илья Дементьевич?

— А что должно случиться? — в свою очередь, спросил Илья.

— Вы меня не узнаете? Я Вера Сытько, Лизина подружка. Может, что домой передать?

— Передайте, — почти весело сказал Илья, — что их сын и брат живым не сдастся!

— Вы вот шутите, а того не знаете, что…

Но объяснить, чего не знает Илья, не успела: военком пригласил Субботина в кабинет.

Они поздоровались за руку, и Бирючков спросил без вступлений и предисловий:

— Товарищ Боровой рекомендует вас на работу в военкомат, согласны?

Все что угодно готов был услышать Илья, но только не это. Он растерянно посмотрел на Борового, перевел взгляд на председателя Совета, не зная, возмущаться тем, что так вот, с плеча, решают его судьбу, или радоваться, что появилась тропинка из тупика.

— Право, не знаю, — пожал он плечами. — Тем более что ни о чем подобном мы и речи не вели.

— То было полчаса назад, а в нашем деле это не так уж мало.

— Но ведь вы меня совсем не знаете!

— Кое-что нам о вас известно. Но мысль ваша мне понятна. — Он повернулся к Боровому, словно беря его в свидетели. Тот сосредоточенно поглаживал усы. — Безусловно, определенная доля риска есть.

— Но я объяснил господину… простите, товарищу Боровому, что политика меня не интересует и я не желаю иметь дело с оружием.

— До оружия пока дело не дошло, а политика… Мне бы не хотелось навязывать вам свое мнение, да это, по-видимому, и бесполезно, но все-таки присмотритесь вокруг. Но не взглядом равнодушного обывателя или обозленного на весь мир за собственные неудачи человека!

Бирючков, сам того не подозревая, коснулся самого больного места, но эта боль, к немалому удивлению, сейчас не причинила страданий.

— Благодарю за совет, — произнес Субботин без привычного вызова и иронии. — И все-таки согласиться вот так, сразу, не могу.

— И не соглашайтесь, — сказал Бирючков. — Скороспелые решения мало стоят. Подумайте, но не слишком долго. Время не ждет.

Илья простился, почти уверенный, что ненадолго.

33

Возле трактира близ фабрики русско-французского анонимного общества Трифоновский остановился. Трактир был не самым лучшим, но у него было два выхода, и хозяин больше дорожил пьяной щедростью гостей, чем уважением властей.

— И надолго теперь? — спросил Митрюшин, усаживаясь за стол в самом углу продолговатого зала.

— Как получится. — Трифоновский что-то сказал трактирщику, и на застиранной скатерти появился штоф жидкости и закуска.

Они выпили и сидели, нетерпеливо ожидая. Разговаривать не хотелось, но и молчать было не легче.

Митрюшин не выдержал первым. Косясь на землисто-худое лицо Трифоновского, бросил, не тая злой усмешки:

— Доигрался в благородство? Доволен теперь? Шанс ему, видите ли, захотелось дать! А Яшка не будь дурак…

— Найдем, никуда не денется.

— Да на кой черт нужны эти хлопоты!

— Жизнь того стоит. Или скажешь, нет? — Иван оглядел цепким взглядом полупустой зал. Его люди сидели на привычных местах — у двери, у запасного выхода, у окна.

— Послушать тебя, так вся жизнь, все удовольствие в ней — поиграть с огнем.

— А почему бы и нет? Ты сам ко мне за этим приткнулся. Тебе подавай эти… как их?.. фейерверки. — Трифоновский говорил медленно, с ленцой растягивая слова. — А насчет благородства ты зря… Отец твой, верно, в благородство играет.

— При чем здесь отец! — с досадой отмахнулся Миша.

— При том, мы с ним люди одной профессии, только он грабит средь бела дня, на миру, да с улыбкой, да так, чтоб с почтением к нему, а я… Что скривился? Обидно за родного тятеньку? И мне обидно. Только за себя. Я, может, из-за таких, как он, и топочу по кривой тропке.

— Давай без исповедей!

— А ты не поп, чтоб я перед тобой исповедовался! Вот передо мной — случалось, перед смертным часом. — Он нехорошо блеснул вдруг ставшими бездонно-темными глазами. — А знаешь ли ты, купеческая твоя душа, что я украл впервой? Бублик. И цена-то ему — тьфу и растереть! А уж выдрал меня лавочник, знатно выдрал!.. Потом к матери повел, чтоб и она продолжила. Да вот беда: силенок у нее не было, опухла с голоду… Яшка мне потому и понятен, что выросли мы с с ним на одних хлебах, какие тебе не ведомы.

— То-то я гляжу, о нем печешься!

— А может, я его отпеваю, почем ты знаешь?

Миша посмотрел на Трифоновского и быстро опустил взгляд. В трактире было шумновато, говорили они тихо. Туго бухнула дверь, пропустив еще двоих. Окинув торопливым взглядом столы, они подошли к Трифоновскому. По подчеркнуто спокойным лицам он понял, что удача им не сопутствовала. Так и оказалось. Тимонин в городе не появлялся. Во всяком случае, ни у матери, ни у знакомых, ни в милиции он не показывался.

— На службе его не увидишь. — Миша в задумчивости. дотронулся до штофа, но наливать не стал. — Начальник у них с норовом, так что Яшке с пустыми руками возвращаться никак нельзя: надо ему или всех заложить, или только нас с тобой. — Он блеснул зубами в усмешке. — Ты, Ваня, что предпочитаешь?

— Я пока предпочитаю часовщика: дешевле обойдется. Как его?

— Бабурин, — подсказали с готовностью.

— Так и есть, Бабурин. Что там?

— Караулят.

— Вот и ладно. Вот и пойдем. А ты нас здесь дожидайся, — сказал он Митрюшину, но вдруг передумал: — Нет, пойдешь с нами.

Возражения не допускались: все знали — когда идут «на дело», слово Вани Трифоновского становится законом.

Впрочем, Миша и не огорчился, наоборот, за эти дни наслоилось столько всего, что хотелось как следует встряхнуться, снова испытать те мгновения нервного подъема, когда прекращается — пусть и ненадолго — тоска от мелочно-надоедливого быта и в душе вырастает единственное чувство — преодоление опасности.

Приказав держать коней наготове, Трифоновский, Митрюшин и два помощника отправились на Соборную улицу, где в полуподвальном этаже своего дома держал мастерскую часовых дел мастер Бабурин.

Он был стар, сух и заносчив. Безмерная его гордость исходила от замечательного умения вдыхать жизнь в часы всех марок. Мастерство свое Бабурин ценил и заставлял ценить других. В последние годы жил в мастерской, а дом сдавал. Все были убеждены, что денег у него много.

— Пусть даже не столько, сколько говорят, — объяснял Трифоновский, — но нам надо быстро запастись, чтобы перебраться на другое место и пожить там в тиши и беззаботности недельки две-три, а там видно будет. — Он никогда надолго вперед не загадывал, радуясь тому, что проснулся утром живым и здоровым, и надеясь таким же уснуть ночью.

Их встретили около входа, сказали, что старик в подвале, а постояльцев дома почти никого нет.

Трифоновский и Митрюшин спустились по пологой лестнице в мастерскую. Дверь открылась, тенькнув колокольчиком.

Старик поднял голову. Глаза под стеклами очков показались нечеловечески огромными. Веки без ресниц, воспаленные, красные.

— Чем могу служить? — спросил он вошедших трескучим голосом, который очень подходил к потрескиванию, шипению и чмоканью, издаваемому десятками часов, что висели, лежали и стояли в комнате.

— Чем, говоришь? — Иван осмотрелся. — Поделишься с нами кубышкой — вот и вся служба. Тебе спокойнее помирать будет, а нам жить.

— Это как понимать? — выкрикнул старик.

— Вот так и понимать. — Трифоновский упер в него тяжелое дуло. — И не ори. У этого, — он качнул маузером, — голос позвончее будет.

Бабурин сжался, но не от страха, а от готовности к отпору.

— Ну! — торопил Трифоновский.

— Нету! Ничего нету! — затряс головой часовщик.

— Погляди!

Миша нехотя перебрался через барьер, пошарил с брезгливым отвращением в ящиках стола и комода. Кое-что набралось, но не столько, на сколько рассчитывали.