— Милок, — приподняв кудлатую бровь, спокойно на него поглядел дед Гришаня, — у меня волчья желчь есть, тебе не пригодится?

— К чему она мне? — опасливо поинтересовался Брюхатов.

— А вот если пару крошек ее человеку мужеского пола в еду положить да при этом сказать тайные слова, дак у него вся мужская способность отсохнет, через то и баба из дому выгонит. Ты меня правильно понял? Я за твое здоровье сильно беспокоюсь, а то ты меня уже раздражать начал. Вон Володька Магалиф не даст соврать, мы с ним в одном полку служили, злопамятный я, жуть какой. Помолчи хучь трошки, будя!

— Чего же так, дед, всем остальным шутить можно, а мне и посмеяться запрещено? — обиделся Ефим Брюхатов.

— Вот ты, конский лишай, над остальными и шути, а меня, последний раз предупреждаю, не моги трогать, осерчаю, язви тебя в почки, понял?

Брюхатов промолчал.

— Я тебя спрашиваю, милок, ты меня понял?

— Да понял, понял… — боязливо отодвинулся подальше от деда Брюхатов.

— Так как, твое благородие, по рукам? Мы тогда с Савелием завтра днем всю операцию и проделаем. Сегодня я бы лошадок травками нужными подкормил, живительного зелья налил бы им, а то твой жеребец отощал в дороге, подрастерял маленько детородной силы.

— Эх, дедуля, — вмешался ротмистр Бреус, — я бы на твоей стороне был, кабы нам завтра не в дорогу с утречка.

— А что, — неожиданно согласился со стариком Дигаев, — почему бы нам и не уважить нашего сотоварища? Нет, станичники, как хотите, но мне кажется, что ради доброй услуги деду Гришане мы на денек могли бы и задержаться. Как, орлы?

— Да можно бы, — тут же согласился Бреус. — Дорогу получше разузнаем, коней подкормим, сами отдохнем. Когда теперь нам в теплой избе спать, кому это ведомо? А от этой нодьи у меня скоро одна сторона тела обуглится, а вторая вечным льдом станет.

— Коли дедушка просит, — льстиво глядя на Гриша ню, произнес Ефим Брюхатов, — обязательно надо выручить его кобылку, наше благородие.

На том и порешили. Когда казаки начали было укладываться спать, дед Гриша ни поинтересовался у своей старухи:

— Слушай, Прасковья, ты шерсти набила?

— Да есть пары на четыре, Гришаня. — И вытолкнула ногой из-под лавки здоровый, казалось бы, неподъемный мешок, но он повиновался малейшему движению ее ноги, и было понятно, что в нем что-то легкое, воздушное. — Если еще нужно, так погоди, я тебе и на пятую пару перебью. Остальное в подклети, сам возьми. А может, сегодня не будешь? Все-таки гости в курене?

— Дак что же, Прасковья, упускать такую возможность? Баня протоплена, воды там хватает, тепла тоже. Пока гостюшки дрыхнуть будут, я дело и сделаю, завтра отосплюсь. Настилать валенки ты будешь, али мне самому?

— Выстели, Гришаня, ты сам, а я к завтрему опару поставлю, хлебца испечем и себе и казакам в дорогу. Давно свеженького хлебца не ели? — ласково спросила старуха, глядя на Савелия Чуха.

— Давненько, бабуля, я уж дык и вкус забыл. А что это ты, батя, делать собираешься на ночь глядя? Уж не валенки ли валять? — повернулся он к Гришине.

— Точно, их, а ты что, знаком с этим ремеслом?

— Да как сказать, у меня батя вальщиком был. Это у него вроде забавы считалось. Однако и забава в хату копейку давала. У нас в семье шесть детей было, из них только я мужик, а остальные девки. А на них, как знаешь, земельный надел был не положен, так что цену рублю в хате знали. Коли дозволите, поглазею, как у вас валяют, поучусь.

— Да чему у нас учиться, сынок? В тайге живем, в кулак жнем, пню кланяемся, лопате молимся, — хитровато блеснул глазами дед, — коли не лень, пойдем.

— Ну так и я с вами, если не возражаете, — вскочил сотник Земсков, — никогда не видел, как валенки делают. В Хайларе о такой науке и не слыхивали. Поехали, дедуля, с нами, там морозы тоже бывают сильные, цены твоему товару не будет, с руками оторвут.

— Чего ж, сынок, ехать за семь верст киселя хлебать? У меня и здесь они не залеживаются.

Взяв мешок с шерстью, они вышли. Дождавшись, пока старуха ушла в клеть, есаул подошел к Ефиму Брюхатову:

— Иди, Сиплый, посиди с ними, послушай. Мы вот с ротмистром Бреусом сегодня уже столько интересного услышали, что я теперь ума не приложу, что делать. Может, и ты что-нибудь интересное узнаешь.

Ефим Брюхатов скорчил было недовольную мину, собираясь наотрез отказаться, но Дигаев коротко сказал:

— Надо! Потом все объясню, не теряй времени, да мотай там все на ус.

— Бог в помощь! — с радушием, на которое только был способен, пропел Брюхатов, входя в предбанник.

— Аще бы не бог, кто бы нам помог, — сердито глянув на умильную физиономию вошедшего, ответил дед Гришаня и недовольно добавил: — Тесно что-то у нас стало. Кто не работает, двигайся к стенке, по лавкам.

На столе, притулившемся возле крохотного, расположенного чуть ли не у самого потолка оконца, был расстелен широкий кусок грязного, густо-коричневого полотна, на которое дед Гришаня раскладывал шерсть, старательно ровнял ее заскорузлой мозолистой ладонью. Потом он скрутил полотно в трубку и начал катать по столу.

— Давай, дедуля, помогу, — вызвался Савелий Чух.

— Сиди, помогальщик, и до тебя очередь дойдет.

Пошаркав еще немного по столу, он подозвал Ефима Брюхатова:

— Ну-ка, милок, порастряси жир, порадей чуток.

Когда Ефим Брюхатов уже засопел от напряжения и третий раз поинтересовался у Гришани, не хватит ли, тот молча отстранил казака, развернул полотно и, критически оглядев его, завернул сбитую кошмой шерсть, отчего она стала напоминать гигантскую унту, только какую-то расхлябанную, разношенную. Потом снова поочередно катали дед с Ефимом, и Гришаня время от времени осматривал свое творение, добавляя изуродованными многолетней работой руками клочья шерсти. Затем, перевязав унтину из шерсти бечевкой, дед Гришаня мочил ее в каком-то едком растворе.

Для валяния он затащил еще один стол в парилку. И вскоре многострадальная унта оказалась в кипящем котле, а оттуда уже — на втором столе умельца.

— Ефим! Милок, поотдохнул трошки? Подь сюда! — позвал дед Брюхатова. — Погляди, что я делать буду, а гам меня сменишь, — улыбнулся он. — Только чего же ты во всей этой сбруе маешься? — Он поддел обкуренным коричневым ногтем ватные синие штаны Сиплого. — Раздевайся догола, милок, скинь шаровары, поработаем, а потом сполоснемся от трудового пота. Что, взопрел? Это тебе не лозу рубить, раз — и готово, у нас дело сурьезное.

Подвязав фартук из обезволосенной конской кожи, дед Гришаня принялся катать вытащенный из кипятка валенок, и было непонятно, как же это он умудряется не обжечь руки.

— Савелий, навязался помогать, так тоже не сиди, тащи из сенцов водицы, не жалей ее, в реке воды много. — Дед, не останавливаясь, забыв об отдыхе, мял валенок, уплотняя, сбивая его, и наконец стало заметно, что это уже далеко не рыхлая, податливая шерсть, прилипающая к одежде легкими, невесомыми хлопьями. Скругленным, замысловато изогнутым поленом дед Гришаня выправлял носок валенка и снова мял, крутил, волочил по столу, а потом, снова опустив его в кипяток, вроде бы равнодушно поинтересовался у Ефима Брюхатова:

— Ну, как, милок, настилать валенки будешь в предбаннике или здесь со мной управляться изволишь? Мужик ты, смотрю, еще здоровый, у тебя все ладно должно получаться, ты только силы не жалей, на кой ее тебе для закордонщины беречь? Ну, наделаешь еще пару китайчат и все, язви тебя в почки. А валенками пол-Сибири одеть сможешь.

Ефим Брюхатов, уже давно понявший, какой каторжной может оказаться эта ночка, просительно посмотрел на старика:

— Ты, батя, погоди немного, я к есаулу схожу. Он ведь меня ненадолго отпустил, сказал, что я ему зачем-то в избе буду нужен. Пойду спрошу, сам понимаешь — атаман, ему перечить нельзя. — И он с непонятной робостью направился к двери, а оказавшись в предбаннике, и одеться-то толком не успел, скорее выскочил во двор.

— Ваше благородие, делать мне там нечего, — повеселевшим голосом доложил он есаулу. — Над валенками они там пыхтят. Это такая работенка, что не особенно разговоришься. Да и от колдуна злющего лучше бы подальше держаться.