— Ну, приехали мы сюда. В спешке, конечно. То не захватили, другое не захватили и стояли вот так же, как эта «эмка», — показал он нам на легковую машину, которая стояла у подъезда, без мотора, без фар и без колёс. — А тут ещё людей нет. Приехало нас человек триста, а надо очень много. Где взять людей? Да ведь людей-то каких! Мы ведь не сапожные колодки работаем!

Что делать? Пошли к школьникам. Лётчиков, мол, вы любите? Любим, кричат. Та-ак. А танкистов любите? Любим, кричат. Ну, вот, тогда айдате к нам, учиться будем. И повалили. Честное слово, повалили.

Но нам уже и без честного слова директора было ясно, что в цехах главным образом работают подростки.

Директор подошёл к девушке. Она маленькая, золотоголовая. Лицо всё обсыпано веснушками — веснушки на носу, на щеках и даже на подбородке. Это ей очень идёт, но она-то, видимо, от этого страдает. Как только мы подошли к ней, она ладошкой прикрыла лицо.

   — Ах, дочка, дочка! Молодчина ты у меня. Как, программу выполняешь?

Девушка вспыхнула, опустила глаза и еле слышно:

   — Выполняю, Иван Иванович.

   — А ты громче, громче об этом говори. О славе ведь говоришь, о хорошем деле. На весь цех крикни: программу, мол, выполнила!

   — Вот когда перевыполнять буду, тогда и крикну, — ещё тише говорит девушка.

Она этим даже как-то озадачила директора. Он чуточку постоял около неё молча, затем подхватил:

   — Ой, молодчина! — И обернулся к нам: — Да они у нас тут все такие. Есть, кто всей семьёй работает. Например, Чесалкины. Мать, дочки, сыновья. А хотите, я вам покажу наши знаменитые автоматы? О-о-о! Это чудо-машины.

И вот мы в новом цехе. Тут в ряд стоят станки. Их очень много, но сами они будто игрушечные.

   — Вот на этот, на этот подивитесь, — говорит директор и подводит нас к одному из автоматов. — Смотрите, какой он сердитый.

И в самом деле, станок работает как-то сердито, напоминая щенка, которому впервые попала в зубы кость, и он грызёт её, ворчит, боясь, как бы у него эту кость не отняли. Вот повернулся маленький рычажок. Упал на кончик проволоки, упал и вдруг резко рванул... Рванул, чуть поднялся, на какую-то секунду задержался, как бы хвастаясь перед нами тем, что оторвал, затем перекинулся на другую сторону и что-то выбросил. И опять перекинулся к проволоке, опять рванул, опять задержался и опять что-то выбросил. Так без конца и без устали.

   — Здорово! Что он делает?

   — Деталь для камней, — отвечает паренёк, стоящий у станка.

   — А ну, покажи нам эту деталь, — просит директор и громко хохочет, видимо, намереваясь нас чем-то ошарашить.

Паренёк что-то песет нам на кончике пальца. Показывает.

   — Вот. Вота, — говорит он весьма серьёзно, — деталь. — Но и сам он не видит этой детали, на пальце у него какая-то чёрненькая крошка.

   — Это надо под лупой. Под лупой. — И директор даёт нам лупу.

Мы смотрим через лупу. Действительно, какой-то ободок. И тут же вспоминаем огромную раскалённую болванку. Так вот эта деталь из той болванки.

   — А для чего такой ободок? — интересуемся мы.

   — Для камней. Мы же вырабатываем часы — часы для танков, для самолётов, для кораблей. Вот камешки и вставляются в эти ободки. Вот посмотрите, какие часы.

Директор ввёл нас в помещение, открыл шкаф. Оттуда повеяло холодом, и там мы увидели заиндевевшие, поседевшие часы для самолётов, для танков.

   — Морозом испытываем. А тут вот жарой.

Второй шкаф был полой нестерпимым жаром.

   — А это вот, — директор осторожно взял в руки огромные круглые часы, — это морской хронометр. Вот такие штуки мы тут делаем.

III. Там, где всё стреляет

Всё время, пока мы были на часовом заводе, Николай Александрович молчал. Молчал он и в то время, когда мы на машине пересекли город, выбрались на снежную равнину и вскоре очутились в сосновом лесу. Освещённый фарами машины, лес казался богатырским...

Наконец машина остановилась у новых ворот. Николай Александрович, выбираясь из машины, вдруг заметно заволновался.

   — Тут туляки... — пробормотал он, заметив мой удивлённый взгляд.

Где-то совсем недалеко от нас раздалась пулемётная очередь. Затем вторая, третья. В другой стороне, тоже недалеко от нас, загрохотали пушки.

   — Что это?

   — Испытание. Так вот и день и ночь, — ответил Николай Александрович, входя в помещение, залитое электрическим светом. По всему было видно, что помещение построено совсем недавно: потолки ещё светились золотистыми сосновыми переплётами. Это сборочный цех. Тут было неожиданно тихо. Только слышно, как за барьером, в соседнем цехе, урчат, шипят, царапают станки, оттачивая нужные детали.

   — Как тут просто всё, — замечаю я.

   — Просто? — Он покачал головой. — Ого! Нет. Тут всё очень сложно. Ну, например, пулемёт. Он даёт шестьсот выстрелов в минуту — это значит шестьсот раз в минуту все детали приходят в движение. Да ещё в какое движение! Вы понимаете, какие должны быть детали? Ведь это то же самое, что часы, но гораздо серьёзней. И вот какая-нибудь деталь на испытании заела... тогда шарь по всему заводу — кто и где наплоховал. Иногда у всех инженеров головы вспухнут. Это и понятно, есть рабочие-то ещё неопытные. На десяток туляков — сотня новых, здешних, месяцев десять тому назад пришли на завод.

   — И как работают?

   — Хорошо работают. Вы вон поговорите с тем рабочим. Фамилия его Лезаров. С ним недавно случилось такое: надо было отработать одну деталь, такую деталь, без которой мог бы остановиться весь завод. Сменщик его заболел. И Лезаров не ушёл от станка. Он стоял день, потом второй. Начали пухнуть ноги. Тогда он разулся и стал на иол босыми ногами... А своего-таки добился.

Я подошёл к станку, за которым работал Лезаров. Он высокий, широкий в плечах, но с лица худ.

   — Устаёте? — спросил я и тут же понял, что вопрос мой наивен.

   — А то как же? — просто ответил Лезаров. — Как не уставать? Конечно, устаём. Да ведь теперь по-другому-то и нельзя работать — война. Наши братья, поди-ка, как на фронте устают. А мы-то что ж, по курортам, что ль, будем ездить? — Он глубоко вздохнул и ещё сказал: — В этом, брат, и есть святая обязанность наша — работай не покладая рук. Будете в столице, так и передайте: работают, мол, на далёком-то Урале. Народ работает... И крепко работает. Вот что. Вместе с туляками работаем, с москвичами, с ленинградцами, с харьковчанами, с киевлянами...

   — Вот они какие у нас, — уже входя в здание парткома, проговорил Николай Александрович.

Ф. ПАНФЁРОВ[57]

«Правда», 30 августа 1943 года.

С осени 1943 года на моём доме, как и на тысячах других домов Ленинграда, появилась новая надпись — белые буквы на синем квадрате: «Граждане, при артиллерийском обстреле эта сторона улицы наиболее опасна...»

Да, нам уже точно известно, какая сторона улицы наиболее опасна, какие улицы наиболее простреливаются, на каких трамвайных остановках или площадях чаще всего ложатся снаряды, — так долго живём мы под непрерывным обстрелом. Более двух с половиной лет не сводят мушки немцы и финны с нашего города, а, значит — с каждого, из нас.

...Вот и сейчас — не успела я написать два первых абзаца, как слышу характерный свист снаряда (это тяжёлый фугасный)... и взрыв, и долгий гул (да, это тяжёлый, калибр не менее двухсот миллиметров — взрыв сильный, и гул обвала продолжительный). Сейчас ночь, ноль часов восемнадцать минут... Вот ещё свист и взрыв, ближе... Надо уйти ив комнаты: она выходит на ту сторону улицы, которая «наиболее опасна при обстреле». А эта, куда я перешла и где продолжаю писать, выходит окнами во двор, в противоположную сторону. (Ещё взрыв — ноль часов двадцать три минуты.) Здесь... «безопаснее»! Здесь мне угрожает только прямое попадание снаряда через крышу, прямо в эту комнату. Если же снаряд попадёт в кабинет, из которого я ушла, — может быть, капитальная стенка между ним и этой комнатой выдержит, и я останусь жива. Ещё три взрыва — один за другим. (Я так и думала, что это в наш район. Вот диктор объявил обстрел... «Населению — немедленно укрыться», — сказал он.) Сейчас ночь, ноль часов двадцать шесть минут. В течение восьми минут, пока я писала эту страницу, убиты десятки ленинградцев, разорены десятки квартир. В нескольких минутах ходьбы от меня, в темноте и холоде, льётся кровь, рыдают дети, и санитары и дружинницы, освещая ручными фонарями то, что совсем недавно было мирным спящим домом, а теперь — очаг поражения, уносят мёртвых и раненых и «складывают людей»... Это термин у нас такой есть — «сложить человека», то есть собрать его растерзанные части в одну кучку.