Партизаны, действовавшие в захваченных оккупантами местностях, помогали Красной Армии изматывать врага. Они выкуривали фашистов из тёплых изб на мороз, нарушали связь, портили дороги, нападали на мелкие группы солдат и даже на штабы, вели разведку для советских воинских частей.

Москва отбирала добровольцев-смельчаков и посылала их через фронт для помощи партизанским отрядам. Вот тогда-то в Верейском районе и появилась Таня.

Небольшая, окружённая лесом деревня Петрищево была битком набита гитлеровскими войсками. Здесь, пожирая сено, добытое трудами колхозников, стояла кавалерийская часть. В каждой избе было размещено по десять-двадцать солдат. Хозяева домов ютились на печке или по углам.

Фашисты отобрали у колхозников все запасы продуктов. Особенно лют был состоявший при части переводчик. Он издевался над жителями больше других и бил подряд всех — и старого и малого.

Однажды ночью кто-то перерезал все провода полевого телефона, а вскоре была уничтожена конюшня гитлеровской воинской части и в ней семнадцать лошадей.

На следующий вечер партизан снова пришёл в деревню. Он пробрался к конюшне, в которой находилось свыше двухсот лошадей кавалерийской части. На нём была шапка, меховая куртка, стёганые ватные штаны, валенки, а через плечо — сумка. Подойдя к конюшне, человек сунул за пазуху наган, который держал в руке, достал из сумки бутылку с бензином, полил из неё и потом нагнулся, чтобы чиркнуть спичкой.

В этот момент часовой подкрался к нему и обхватил сзади руками. Партизану удалось оттолкнуть врага и выхватить револьвер, но выстрелить он не успел. Солдат выбил у него из рук оружие и поднял тревогу.

Партизана ввели в дом и тут разглядели, что это девушка, совсем юная, высокая, смуглая, чернобровая, с живыми тёмными глазами и тёмными стрижеными, зачёсанными наверх волосами.

Солдаты в возбуждении забегали взад и вперёд и, как передаёт хозяйка дома Мария Седова, все повторяли «фрау-партизан, фрау-партизан», что значит по-русски «женщина-партизан». Девушку раздели и били кулаками, а минут через двадцать, избитую, босую, в одной сорочке и трусиках, повели через всё селение в дом Ворониных, где помещался штаб.

Здесь уже знали о поимке партизанки. Более того, уже была предрешена её судьба. Татьяну ещё не привели, а переводчик уже торжествующе объявил Ворониным, что завтра утром партизанку публично повесят.

И вот ввели Таню. Ей указали на нары. Против неё на столе стояли телефоны, пишущая машинка, радиоприёмник и были разложены штабные бумаги.

Стали сходиться офицеры. Хозяевам было велено уйти в кухню. Старуха замешкалась, и офицер прикрикнул: «Матка, фьють!..» — и подтолкнул её в спину. Был удалён, между прочим, и переводчик. Старший из офицеров сам допрашивал Татьяну на русском языке.

Сидя на кухне, Воронины всё же могли слышать, что происходит в комнате.

Офицер задавал вопросы, и Таня отвечала на них без запинки, громко и дерзко.

   — Кто вы? — спросил офицер.

   — Не скажу.

   — Это вы подожгли вчера конюшню?

   — Да, я.

   — Ваша цель?

   — Уничтожить вас.

Пауза.

   — Когда вы перешли через линию фронта?

   — В пятницу.

   — Вы слишком быстро дошли.

   — Что ж, зевать, что ли?

Татьяну спрашивали, кто послал её и кто был с нею. Требовали, чтобы она выдала своих друзей. Через дверь доносились ответы: «Нет», «Не знаю», «Не скажу», «Нет». Потом в воздухе засвистели ремни, и слышно было, как стегали её по телу. Через несколько минут молоденький офицерик выскочил из комнаты в кухню, уткнул голову в ладони и просидел так до конца допроса, зажмурив глаза и заткнув уши. Даже нервы гитлеровца не выдержали...

Четверо мужчин, сняв пояса, избивали девушку. Хозяева насчитали двести ударов. Татьяна не издала ни одного звука. А после опять отвечала: «Нет», «Не скажу», — только голос её звучал глуше, чем прежде.

Два часа продержали Татьяну в избе Ворониных. После допроса её повели в дом Василия Александровича Кулика. Она шла под конвоем, по-прежнему раздетая, ступая по снегу босыми ногами.

Когда её ввели в избу, хозяева при свете лампы увидели на лбу у неё большое иссиня-чёрное пятно и ссадины на ногах и руках. Она тяжело дышала, волосы её были растрёпаны, а чёрные пряди слипались на высоком, покрытом каплями пота лбу. Руки девушки были связаны сзади верёвкой. Губы её были искусаны в кровь и вздулись. Наверное, она кусала их, когда побоями хотели от неё добиться признания.

Она села на лавку. Часовой стоял у двери. Василий и Прасковья Кулик, лёжа на печи, наблюдали за арестованной. Она сидела спокойно и неподвижно, потом попросила пить. Василий Кулик спустился с печи и подошёл было к кадушке с водой, но часовой опередил его, схватил со стола лампу и, подойдя к Татьяне, поднёс ей лампу ко рту. Он хотел этим сказать, что её надо напоить керосином, а не водой.

Кулик стал просить за девушку. Часовой огрызнулся, но потом нехотя уступил. Она жадно выпила две большие кружки.

Вскоре солдаты, жившие и избе, окружили девушку и стали над ней издеваться. Одни шпыняли её кулаками, другие подносили к подбородку зажжённые спички а кто-то провёл по её спине пилой.

Хозяева просили не мучить девушку, пощадить хотя бы находившихся здесь же детей. Но это не помогло.

Лишь вдоволь натешившись, солдаты ушли спать. Тогда часовой, вскинув винтовку наизготовку, велел Татьяне подняться и выйти из дома. Он шёл позади неё вдоль по улице, почти вплотную приставив штык к её спине. Так, босая, в одном белье, ходила она по снегу до тех пор, пока её мучитель сам не продрог и не решил, что пора вернуться под тёплый кров.

Этот часовой караулил Татьяну с десяти вечера до двух часов ночи и через каждый час выводил девушку на улицу на пятнадцать-двадцать минут. Никто в точности не знает, каким ещё надругательствам и мучениям подвергалась Татьяна во время этих страшных прогулок...

Наконец на пост встал новый часовой. Несчастной разрешили прилечь на лавку.

Улучив минуту, Прасковья Кулик заговорила с Татьяной.

   — Ты чья будешь? — спросила она.

   — А вам зачем это?

   — Сама-то откуда?

   — Я из Москвы.

   — Родители есть?

Девушка не ответила.

Она пролежала до утра без движения, ничего не сказала более и даже не застонала, хотя ноги её были отморожены и не могли не причинять боли.

Никто не знал, стала она в эту ночь или нет и о чём думала она, окружённая злыми врагами.

Поутру солдаты начали строить посреди деревни виселицу.

Прасковья снова заговорила с девушкой.

   — Позавчера это ты была?

   — Я... Фашисты сгорели?

   — Нет.

   — Жаль! А что сгорело?

   — Кони ихние сгорели. Сказывают, оружие сгорело!..

В десять часов утра пришли офицеры. Старший из них снова спросил Татьяну:

   — Скажите, кто вы?

Татьяна не ответила.

Продолжения допроса хозяева дома не слышали: им велели выйти из комнаты, и впустили их обратно, когда допрос был уже окончен.

Принесли Татьянины вещи: кофточку, брюки, чулки. Тут же был её вещевой мешок, и в нём сахар, спички и соль. Шапка меховая, куртка, пуховая вязаная фуфайка и валеные сапоги исчезли. Их успели поделить между собой унтер-офицеры, а варежки достались повару с офицерской кухни...

Татьяна стала одеваться, хозяева помогли ей натянуть чулки на почерневшие ноги. На грудь девушки повесили отобранные у неё бутылки с бензином и доску с надписью «Зажигатель домов». Так её вывели на площадь, где стояла виселица.

Место казни окружили десятеро конных с саблями наголо. Вокруг стояло больше сотни солдат и несколько офицеров. Местным жителям было приказано присутствовать при казни, но их пришло немного, а некоторые из пришедших потихоньку разошлись по домам, чтобы не быть свидетелями страшного зрелища.

Под петлёй, спущенной с перекладины, были поставлены один на другой два ящика. Отважную девушку палачи приподняли, поставили на ящик и накинули на шею петлю. Один из офицеров стал наводить на виселицу объектив своего «Кодака»: гитлеровцы любят фотографировать казни и порки. Комендант сделал солдатам, выполнявшим обязанность палачей, знак обождать.