Целый день гитлеровцы не показывались. Пограничники уже было расположились на ночлег в густых зарослях близ дороги, как шум походной колонны привлёк их вниманием Вскоре колонна приблизилась. Около полусотни фашистов шли в строю форсированным маршем.

Пограничники залегли полукругом за придорожной канавой и открыли огонь из немецкого ручного пулемёта. Гитлеровцы бросились врассыпную — одни падали на дорогу, другие, уцелевшие, убегали в лес, прятались за деревьями.

Рассеяв колонну, пограничники отошли километров за семь в тыл и уже в полной темноте улеглись спать.

Усталые и голодные, крепко спали в ту ночь четверо храбрецов с 16-й заставы. Не видели они, как занималась заря, не слышали, как стадо коров, позванивая бубенцами, прошло совсем близко от привала на лесное пастбище. Солнце поднялось уже высоко, когда первым открыл глаза заместитель политрука.

Растолкав спящих товарищей, он предложил как можно быстрее сменить место.

Они спали на траве близ большой поляны. На этой поляне мирно паслись коровы. Маленький пастух то и дело пугливо поглядывал на кусты, за которыми лежали пограничники.

Пришлось побыстрее покинуть это место.

Раздвигая ветви, идя гуськом, на ходу подсчитывали патроны. Маловато их осталось: тридцать штук винтовочных да ещё в кармане у Бродова штук восемьдесят от нагана. От сильной жары воспалились раны, а перевязать их было нечем. Особенно страдал Вожик: правая рука у него распухла и кровоточила. Видно было, что он силится подавить боль, но не может.

Отойдя немного, сделали привал. Издали донёсся женский крик.

— Ау! Ау! — кричала женщина, подзывая кого-то.

Послали на разведку старшину Григорьева. Через несколько минут он вернулся вместе с тремя девушками. Две из них — Фелиция Кузьма и Анна Гнатюк — работали прачками на заставе. Третью — Марию Козий — весёлую смуглую девушку, жившую на хуторе недалеко от заставы, знал хорошо один Пётр Бродов.

Девушки плакали навзрыд.

   — Чего плачете? Хоронить нас рано... — хмуро бросил Нестеров.

Мария Козий, всхлипывая, протянула:

   — ...Бедные, что с вами будет? Ой, лышенько! Кругом немаки, а наши далеко ушли. Под самым Львовом бьются...

Неужели это было правдой?

Но какой смысл было девушкам обманывать пограничников?

Хлеб, сало, кувшин молока, который принесли они в лес, желая накормить знакомых воинов, было доказательством их сочувствия.

Собираясь уходить, девушки обещали вечером снова прийти и, кроме пищи, захватить бинты. А Мария Козий, отозвав Бродова в сторонку, тихо шепнула:

   — Шли бы лучше к нам в село. Мы вас попрячем, а когда наши войска вернутся, выйдете к ним.

   — Зачем нам прятаться? — сказал Бродов. — Другая забота у нас: с фашистами расправляться. А коли помочь хочешь, Мария, действуй так, как договорились.

Но вечером женщины не пришли.

Не было их и целый день 27 июня.

Лишь к ночи прибежал в лесную глухомань маленький брат Марии — Зенко и принёс новую недобрую весть: гитлеровцам каким-то образом стало известно, что женщины ходили в лес к солдатам. Их вызвали в штаб, побили и пригрозили: «Отлучитесь хоть на минуту из села — расстреляем, а хаты сожжём».

Зенко передал, чтобы пограничники сами пробрались ночью за продуктами. Так будет надёжнее...

В полночь, когда небо уже было в звёздах, Бродов со старшиной выбрались в село. Шли они полями по узким межам. В лесу остались Нестеров и Вожик.

Перед селом протекала речушка, впадающая в Буг.

Подойдя к ней, пограничники услышали чужой, незнакомый говор. Сперва залегли, а затем по-пластунски поползли к мосту. Вскоре на фоне звёздного неба обозначились силуэты двух гитлеровцев, охранявших мост. Один из них попыхивал сигареткой, и маленький огонёк то угасал, то снова вспыхивал во тьме.

Григорьев сиял с винтовки штык, а у Бродова была финка, взятая у застреленного офицера в штабной машине. Быстрый бросок из темноты, два внезапных коротких удара — и преграды как не бывало.

Трупы часовых стащили под мост, чтобы их сразу не обнаружили. Оружие забрали. Вошли в село задворками. К прачкам, подозревая слежку, не решились зайти. Осторожно постучались в тёмное окошко хаты Кондрата, который некогда клал печи на заставе. Человек он был свой, а когда из окошка высунулась его взлохмаченная голова и он проронил радостно: «Вы ещё живы, товарищи? Это здорово!» — совсем легко на душе стало.

Кондрат дал пограничникам буханку хлеба и кусок сала. Извинялся что не может дать больше. Хлеб на исходе. Зато завтра жена его будет печь свежий, тогда и на долю гостей с заставы выпечет несколько лишних буханок. Вот как его только передать вечером? Шёпотом Кондрат предупредил, что в сарае у него спят немецкие солдаты, а с улицы их охраняет часовой.

«Можно бы сыграть шутку, — подумал Бродов, — но ведь прежде всего от этого пострадает старик печник. Да и селу придётся худо».

Той же окраиной села возвратились обратно. Было договорено, что хлеб от Кондрата принесёт в лес пастушок. Старик не подвёл, хотя хлеб пастушок доставил в условленное место с опозданием — только 30 июня.

Пастушком оказался тот самый паренёк в вышитой украинской сорочке и жёлтой шапке, который обнаружил несколькими днями раньше спящих близ полянки пограничников и рассказал о них прачкам с заставы. Он передал советским воинам три буханки хлеба в рогожном мешке, бутыль молока, брынзу и кусок солонины.

Гитлеровцев, по словам пастушка, в селе не было. Хвастливо выкрикивая «Нах Москау», они внезапно собрали свои пожитки, погрузились на машины и уехали в направлении Радехова.

1 июля, едва стемнело, снова оставив в лесу раненого Вожика с Нестеровым, Бродов и Григорьев пошли в село, чтобы окончательно уточнить обстановку, а заодно и запастись продуктами на дорогу.

В село пришли в одиннадцатом часу ночи. Заметив на площади около церкви пограничников, молодые парни и девчата окружили гостей. Вскоре выбежали из хат женщины, старики. Наперебой рассказывали новости. Женщины принесли молока в крынках, хлеб. Какой-то дед притащил сорочку, другой крестьянин, помоложе, — польскую военную куртку. Жители села снабдили Бродова и Григорьева таким количеством табака, что его хватило бы на четверых до самого Киева. Доброе отношение к ним местных жителей ослабило у пограничников бдительность. Они не знали, что среди людей, так сердечно встретивших их, оказался враг, бывший агент польской полиции, кулак, возвратившийся с немецкими войсками из Забужья. Он метил в сельские старосты и, желая выслужиться перед новыми хозяевами, побежал в соседнюю немецкую часть.

...Эсэсовцы появились внезапно. Было их человек двенадцать. Выскочив из-за спин крестьян, окруживших пограничников, они набросились на них, скрутили им руки, обезоружили.

Всю ночь связанные Григорьев и Бродов пролежали под сильной охраной в подвале бывшего помещичьего дома. А 2 июля гитлеровцы бросили в подвал Вожика и Нестерова. Оказалось, что, не дождавшись старшины и заместителя политрука, они пошли перед рассветом им навстречу и нарвались на засаду.

Кроме пограничников, в подвале находились раненые бойцы из окрестных дотов.

До 4 июля без воды, без пищи просидели все в подвале. 4 июля всех 18 пленных вывели на помещичий двор. Офицер-эсэсовец дал солдату карту с маршрутом и, кивнув в сторону Забужья, приказал вести туда колонну. Конвоиры ехали на велосипедах. Их автоматы были направлены на пленных.

Когда пленные переходили Белицу Комарову, крестьяне пытались подать им хлеб, но гитлеровцы выстрелами в воздух прогнали женщин с обочин дороги.

Ещё далеко от развалин 16-й заставы пленные почувствовали трупный запах. Кругом валялись трупы немецких солдат. Их было столько, что до 4 июля фашисты не управились похоронить всех, а лишь сложили рядом у дороги.

Бродов понял, что их ведут в Кристынополь. Там была уже заграница, чужая земля.

Не озираясь, глядя вперёд, Бродов прошептал Григорьеву:

— Давай трахнем велосипедистов, и делу конец!