Тем временем Док нащупал ножницы, которые предварительно прокипятил и по­ложил рядом с тазом. Раньше ему было достаточно двух-трех движений, теперь же прошла целая вечность, а он все возился с ножницами. Ведь девочка еще не закри­чала! Не начала дышать! Нужно обязательно что-то сделать, чтобы она закричала и с этим криком проснулась жизнь в ее тельце... Док крутил чайной ложечкой у нее во рту, давил на язык, но все было напрасно. Тогда он сунул узкий конец блестяще­го термометра в крошечный приплюснутый носик, но ребенок не издавал ни звука, ручки и ножки беспомощно висели.

— Иди сюда, дай мне ее.

Мэри Даямонд протянула руки. Док послушно отдал ей ребенка; он был весь мокрый от пота и дрожал, боясь, что сейчас произойдет нечто ужасное,— сейчас, когда самое трудное осталось позади и все в общем прошло так удачно. Он слышал собственное дыхание, похожее на стон. Свет карманного фонаря оставлял острые тени в глубоких морщинах на его лице.

— Осторожно,— заикаясь, пробормотал он.— Осторожно...

Однако Мэри Даямонд схватила мокрого воскового цвета младенца, перевернула его на спинку, подняла на своих широких ладонях, поднесла к самому лицу и изо всех сил дунула на узенькую грудную клетку. Реакция была немедленной: протяжное тоненькое всхлипывание, а за ним жалобный крик, такой слабенький, что он почти потонул в шуме дождя, который не переставая барабанил по жестяной крыше. Девоч­ка жива! Она была в полном порядке! Все прошло как надо!

Док занялся плацентой, а Мэри Даямонд обмыла ребенка, постепенно приобре­тавшего нормальный розовый цвет.

— Девочка!

Мэри Даямонд появилась в дверях фургона — ее блестевшее от пота лицо ра­достно сияло. Она увидела их возле очага, Аллана, Боя и еще кого-то третьего — это оказался Смайли. Спотыкаясь и чертыхаясь, он пришел под дождем, чтобы «нанести визит вежливости по случаю рождения ребенка», как сказал он с ухмылкой, Смайли был в хорошем расположении духа; перед тем как прийти сюда, он изрядно «под­крепился» и теперь горел желанием распить с соседями бутылку кавы, которую при­нес с собой. Он сидел и доказывал Аллану, что чертовски эгоистично и безответст­венно рожать детей, когда мир столь несовершенен.

— Мы последние из потерпевших кораблекрушение на тонущем гнилом пло­ту...— декламировал он.— Спасательные жилеты давным-давно выброшены за борт. Все это людям известно по крайней мере уже полстолетия, и тем не менее они про­должают в том же духе... Раньше они находили опору в идее солидарности: это была мечта о справедливом обществе, созданном свободными, равными людьми. Но они упустили из виду, что старое общество, основанное на насилии и состоящее из уже обесчеловеченных людей, медленно, но, верно уничтожает все предпосылки измене­ний к лучшему, подрывает самую основу солидарности и превращает людей в есте­ственных врагов... Об этом я попытался написать в одном из своих стихотворений— ха-ха. Я говорил, что когда-то хотел стать поэтом? Но это было еще до того, как из-за нормирования бумаги печатное слово стало для нас чертовски недоступным. Ха-ха-ха.

Смайли (был в прекрасном настроении, но всякий раз, когда из фургона до них доносился какой-нибудь звук, он тотчас замолкал, словно все, над чем он иронизи­ровал, извергая потоки слов, было жалким и ничтожным по сравнению с той жиз­ненной драмой, которая совершалась в фургоне.

Великую новость он встретил с большим восторгом.

— Девочка! Ты слышишь, Аллан? Маленькая куртизанка—дай только срок! Ну, что ты скажешь? Выпьем, старик!

Аллан выпил и подошел к двери фургона, где все еще стояла Мэри Даямонд.

— Ну, как она там?—спросил Аллан, понизив голос, почти смущенно.— Как она себя чувствует? Все в порядке?

— Да. Только очень устала, а в общем все прошло нормально. Сейчас она заснула.

На лице Мэри Даямонд вдруг появилось выражение нежности, что случалось не часто.

— Я был сегодня на стоянке и искал тебя,— сказал Аллан.

— Да? Я не ходила туда сегодня...— ответила она безразличным тоном.

— А завтра мы встретимся?

Аллана нисколько не беспокоило, что Смайли мог услышать его, должен был услышать, если бы только захотел.

— Не знаю, может быть,— ответила Мэри Даямонд, безразлично кивнув; каза­лось, его вопрос вообше не интересовал ее.

— Я приду туда завтра,— настаивал Аллан.— Ты придешь⁷

— Я же сказала: может быть...

Ее уклончивые ответы злили Аллана и в то же время еще более разжигали в нем страсть. Он чувствовал, что ее настроение как-то связано с только что закон­чившимися родами. Он схватил ее за руку ипритянул к себе.

— Мэри...

— Нет, отстань!

Ее голос прозвучал резко, но  руку она  отняла  у него  мягко,   как бы   нехотя. Не сказав больше ни слова, она скрылась в фургоне. Вместо нее в дверях появился Док.

— Привет, вот и наш лекарь! — громко закричал слегка захмелевший Смайли, словно уже давно ждал случая заглушить шепот, который слышался за дверью.— Все сделано как надо. Иди сюда и выпей!

Лицо Дока расплылось в широкой улыбке. Он был бесконечно рад, что все за­кончилось благополучно. Ребенок родился маленький, но, насколько он мог судить, вполне здоровый. Док взял бутылку, которую протянул ему Смайли, и отпил немного кавы. Она согревала. Костер тоже согревал. И ко всем, кто был здесь, Док чувство­вал дружеское расположение. А дождь все лил и лил как из ведра, стучал по кры­ше, однако под гофрированной жестью было сухо. Док сел на ящик, который Аллан пододвинул к нему. По другую сторону очага у самой стены лежал Бой и спал, за­вернувшись в одеяло. Время от времени он кашлял во сне.

— Забери его отсюда,— сказал Док Аллану.— Пусть он идет в фургон. Нельзя, чтобы он лежал так на голой земле.

Неожиданно в разговор вмешался Смайли:

— Послушай, ведь ты еще не нашел имени для девочки. Как ты назовешь ее? Аллан озабоченно посмотрел в землю. Об этом он еще не подумал. Раньше ему

было совершенно безразлично, как назвать ребенка. Когда родился Бой, они перебра­ли с Лизой довольно много имен, прежде чем нашли такое, которое во всяком случае никого из них не раздражало. Но теперь он вдруг почувствовал, что ему предстоит сделать очень важный выбор, словно в имени заключен какой-то скрытый смысл и, однажды произнесенное, оно становится талисманом, который даст ребенку здо­ровье, силу и счастье в жизни. Значит, нужно сделать хороший выбор, правильный выбор! Имя внезапно превратилось для Аллана в нечто большее, чем просто звук или опознавательный знак; оно приобрело определенное значение. Это имя должно о чем-то напоминать им всем, должно обозначать определенный момент времени и обстоя­тельства, при которых родился ребенок, определять его личность и быть одновремен­но и символом и заклинанием.

Аллан оглядел покосившиеся стены жалкой пристройки, в которой кроме него находилось еще два человека: один сидел на автомобильном сиденье, а другой — на ящике; дым от очага немилосердно ел глаза. Потом он повернулся к Мэри Даямонд, которая снова появилась в дверях и сидела, загораживая вход в фургон, словно обе­регая сон матери и ее ребенка.

— Я хочу посмотреть на нее,— сказал Аллан.

Мэри тотчас же послушалась, исчезла в фургоне и, вернувшись через секунду, протянула Аллану маленький сверток. Он посмотрел на свое дитя, вернее, на то, что выглядывало из-под одеяла, в которое девочка была тщательно завернута: сморщен­ная кожа на головке, покрытой пушком, глазки за тонкими веками с множеством морщинок, чуть приплюснутый носик и маленький, удивительно изящный ротик с обиженно поджатыми губками. Она, казалось, ничего не весила. Он сосредоточен­но смотрел на нее, но ничего не мог прочесть в этом крошечном  спящем личике.

И тут хляби небесные вдруг разверзлись над их ветхой конурой, стук дождя о крышу из гофрированной жести превратился в страшный грохот, а ветер загремел одной из плохо закрепленных стен, ударяя металлом о металл. Шум разбудил ма­лышку. Она приоткрыла глазенки и какую-то секунду, прищурившись, глядела своими черными, бездонными зрачками на зарево костра и раскинувшуюся за ним темноту ночи. Потом снова заснула.