Лиза полулежала, опираясь на кучу постельного белья. После родов ей еще трудно было двигаться. Сюда часто заходила Мэри Даямонд и помогала Лизе ухаживать за ма­лышкой. Ее темнокожее лицо буквально сияло, когда она брала девочку на руки. А в последние дни она стала помогать Лизе и по хозяйству, стирала одежду, готовила для всех еду. Как и на всех остальных, болезнь детей наложила на нее отпечаток беспо­койства и тревоги за ее исход, однако всякий раз, когда Мэри Даямонд проходила мимо корзины, в которой, тяжело дыша, лежал младенец, она не могла удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Посмотрите-ка на нее! Она и не думает сдаваться! О нет, подождите еще ста­вить крест на моей девочке...

Словно она не допускала мысли, что проклятый грипп может задушить это кро­шечное существо, которому она совсем недавно помогла появиться на свет. А Лиза си­дела с провалившимися щеками и глубоко запавшими глазами и как безумная смотре­ла прямо перед собой. На ее узком лице не осталось ни кровинки. Все мысли ее враща­лись вокруг того, что лучше бы этому бедному ребенку никогда не родиться на свет, раз им суждено потерять его... А порой где-то глубоко в подсознании возникало невы­сказанное желание: если уж этого никак нельзя избежать, пусть это случится сразу же, поскорее, чтобы, во всяком случае, можно было поскорее обо всем забыть...

Для Аллана частое появление Мэри Даямонд в фургоне означало новый этап в раз­витии их отношений. Вскоре он сообразил, что Мэри будет отвергать все его домогатель­ства до тех пор, пока Лиза находится рядом. Сначала он злился, но поскольку, когда они встречались неподалеку от Автострады или в других местах, где бывали наедине, Мэри в конце концов уступала его желанию, он все-таки примирился с ее суровостью, хотя в фургоне ее крепкое, тяжелое тело доводило его нередко до крайней степени возбуждения.

Однако было еще одно обстоятельство, в котором он начал отдавать себе отчет: он увидел, какой она была работящей, как спорилось у нее в руках любое дело, за кото­рое она бралась. Когда она была со Смайли, то большую часть времени лежала на авто­мобильном сиденье, курила сигареты и красила себе ногти или спала, но в фургоне она развивала бурную деятельность. Аллан с изумлением наблюдал за тем, как быстро и ловко она справлялась со стиркой, уборкой или приготовлением пищи. Сам он старал­ся ей помочь в меру своих сил, но едва Мэри Даямонд появлялась в дверях, как она тотчас же брала бразды правления в свои руки, и ему даже в голову не приходило про­тестовать. Он понял, что может положиться на нее, что она не подведет в трудную ми­нуту; она оказалась энергичной и находчивой, именно эти качества более всего были нужны здесь, на Насыпи, и будут еще нужнее, если условия жизни станут еще более сложными и трудными. Ее выносливость и сноровка вызывали у него восхищение, но восхищение совершенно иного рода, чем раньше, и если она целый день не появлялась в фургоне, у него было такое чувство, словно ему чего-то не хватает, и чувство это было гораздо более глубоким и всеобъемлющим, чем чисто сексуальное влечение, кото­рое, однако, он тоже постоянно испытывал, когда находился возле этого дородного, крепко сбитого тела, пахнущего землей и влагой.

Рен-Рен возился у очага под навесом. Док сидел и клевал носом. Аллан опустился на корточки и осматривал запас консервов, сложенных в ящик. Из утла все время доно­сился кашель Боя. Мальчику по-прежнему не становилось лучше.

Рен-Рен открыл дверь; в руках у него была чашка дымящейся жидкости. Он подо­шел к Лизе и протянул ей чашку. Однако она не сделала ни одного движения, чтобы взять чашку, казалось, она даже не видит, что Рен-Рен стоит прямо перед ней. Тогда мягко, но решительно он взял ее за плечо и слегка потряс. И снова протянул ей чашку. Лиза приняла ее как сомнамбула. После этого Аллан и Док получили каждый по чаш­ке чая, у которого был какой-то странный привкус, но пить его не было неприятно. Рен-Рен сам подошел к Бою и попытался заставить его выпить немного чая.

В фургоне, где находилось трое взрослых людей плюс Рен-Рен и еще два больных ребенка, было тесно и душно. С них всех градом катился пот.

— Нет, мне пора домой,— бормотал Док.— Начинает темнеть. Нужно посмотреть, что делает Марта. Здесь я сейчас ничем не могу помочь, но если хоть что-нибудь прои­зойдет, приходите за мной, и я тотчас же буду.

Док хотел было встать, но Рен-Рен, протянув руку, остановил его. Он властно ука­зал туда, где в углу лежал Бой в своей беспокойной дремоте.

— Я больше ничего не могу сделать для него,— устало сказал Док.— Он получил пенициллин, и я думаю, что у него есть надежда на выздоровление, но он плохо питал­ся, и его организм слабо сопротивляется болезни. Однако с этими инфекционными забо­леваниями никогда нельзя предугадать исход... Все-таки у него есть еще надежда на выздоровление, мальчик оказался сильнее, чем я предполагал. Это все, что я могу ска­зать.

Рен-Рен, казалось, внимательно слушает, что говорит Док. Потом он указал на Лизу, которая прихлебывала горячий чай и время от времени осторожно проводила рукой по груди, где на мешковатом платье неопределенного цвета выступили два тем­ных мокрых пятна от молока, непрерывно сочившегося из ее сосков. Затем он снова указал на Боя и сунул в рот указательный палец.

Они недоуменно смотрели на Рен-Рена, и он снова повторил свой жест. Но посколь­ку они все еще никак не могли сообразить, чего он хочет, он подошел к Лизе, которая только сейчас обратила внимание на то, что происходило вокруг нее, слегка прикоснул­ся ладонью к ее груди, показал на Боя и, сложив руки под своей собственной грудью, стал раскачиваться, словно баюкал ребенка.

— Он хочет, чтобы Лиза дала Бою грудь,— вырвалось у Дока, когда он наконец все понял.

Лиза лишь безмолвно переводила свой ничего не выражающий взгляд с одного на другого, ибо была слишком изнурена и измучена, чтобы понять, о чем они говорят.

— Это — мысль,— подтвердил Док с оживлением в голосе.— Это во всяком слу­чае не повредит ему. Ты можешь уговорить ее, чтобы она дала ему грудь?

Аллан кивнул головой и подошел к Лизе. Рен-Рен отступил к двери.

— Док хочет, чтобы ты попробовала дать Бою немного молока...— начал Аллан, но Лиза не поняла его. Лишь смотрела на мужа отсутствующим взглядом. Тогда он сделал еще одну попытку: —Дай ему грудь... немного молока. Понимаешь? Может быть, тогда ему станет лучше...

— Кому? Бою? — прошептала она, когда смысл его слов наконец проник сквозь немую боль, которая обволакивала ее и делала все остальное малозначительным и не заслуживающим внимания.— Я должна дать грудь Бою?.. Но это же невозможно...

Внезапно она почувствовала невероятное отвращение при мысли о том, что ее сын, уже такой большой, может оказаться возле ее груди. За последние месяцы она так отдалилась от него, он стал для нее почти чужим... А теперь Аллан просит, чтобы она кормила его грудью!

— Нет, это невозможно. Я не могу...— жалобно сказала она и умоляюще посмот­рела на Дока.

— Ну, Лиза, пожалуйста!

— Нет, оставь меня в покое!

Тогда Аллан крепко схватил ее за руку. В глазах его вспыхнул недобрый огонек. Лиза всхлипывала:

— Он болен. Они оба больны... Уже ничто не может помочь... Все напрасно... Ско­ро все будет кончено...

Тогда он ударил ее по щеке тыльной стороной ладони, приподнял и подтолкнул в угол фургона, где лежал Бой. Док сделал движение, будто хотел вмешаться, но потом со вздохом снова опустился на свое место и прикрыл рукой глаза. Это несчастье при­чиняло ему двойное страдание: обоим детям угрожала смертельная опасность, никакой надежды на выздоровление девочки больше не было, и еще он должен смотреть, как страдает Лиза... Он не знал, сколько еще сможет выдержать...

— Попробуй! — приказал Аллан. Он стоял над ней как палач, наклонив голову под низким потолком.

Всхлипывая, Лиза положила руку под подбородок мальчика и притянула его голо­ву к своей груди. Потом она расстепгула несколько пуговиц на платье и опустила грудь к самому его лицу. Он никак не реагировал, когда сосок проник в его полуоткрытый рот, но после того, как несколько капель молока все-таки смочили его сухие губы, он сделал движение языком и проглотил их.