— Ты тоже хорош гусь, знаю тебя, — погрозил пальцем пристав. — С Дремовым да с Дубовских о политике толкуете. Вот уж я доберусь до вас, до политиканов.

— Дмитрий Елизарыч! Как на духу, никакой крамолы. За царя-батюшку готов хоть сейчас.

— Ладно, ладно, — отмахнулся от купца пристав, поворачиваясь к осетинам-казакам. — Господа, вы опаздываете на состязания.

— Ничего, мы успеем, — улыбнулся тот, у которого при разговоре кривились губы.

Пристав нахмурился:

— Не играйте с огнем, господин Бичерахов.

Криворотый джигит приложил ладонь к сердцу: — Олимпийские игры не проводятся без огня, ваше благородие. Мы ждем нашего друга, только и всего.

— Идите, идите, — махнул пристав перчаткой. — Мы с господином учителем тоже идем на вашу олимпиаду. Вы любите скачки, э... как вас по батюшке? — повернулся он к Темболату.

— Темболат Тохович, — наклонил голову учитель. — Я предпочитаю горячие шашлыки, господин капитан.

— Смотрите не обожгитесь, — дернул щекой пристав.

* * *

Эх, как славно! Деревянный, с выщипанным хвостом и облезлой гривой конь стремительно несется по кругу под гнусавое нытье шарманки. На коне — Ольга. Глаза у нее азартно блестят, щеки полыхают румянцем. Рядом с нею на таком же рысаке-обрубке мчится Дзерасса.

— Гони шибче! — кричит Ольга хозяину карусели, исполняющему старым рассохшимся голосом фривольную песенку:

Что боишься ласки,

милая моя?

Подними–ка глазки,

обними меня.

Сам певец давно уже вышел из того возраста, когда на мужчину «поднимают глазки» представительницы противоположного пола. Он сутул и угрюм и на выкрик Ольги не обращает никакого внимания. Зато из толпы зевак кто–то подает ядовитую реплику:

— Гля, братцы, казак в юбке! Зараз она джигитовать начнеть! Зажмуряйтесь, православные, а то ослепнете!

Ольга не обижается на озорника, лишь хочет запомнить его лицо, чтобы не остаться в долгу и отбрить его как следует на очередном кругу, но все лица в толпе сливаются от скорости в одну полосу.

Отчего ей так весело? От яркого солнца и свежего ветра? Или от колокольного перезвона? А может быть, оттого, что где–то здесь прогуливается с дядей Кондратом этот сероглазый парень в заячьей шапке? При мысли о нем в Ольгиной груди необъяснимо сладко ворохнулось сердце: колдун проклятый! Взглянул вчера на нее своими буркалами и перевернул душу. А ведь совсем недавно она была уверена, что любит Пашку Шпигунова, младшего сына казачьего писаря, Интересно, сможет Шпигун выбить шашку из рук папаки? Где ему! За косы девок хватать — это он мастер. Хотя, чего душой кривить, джигитует Пашка на коне ловко и лозу шашкой рубит — на загляденье. Надо бы пойти поглядеть на скачки. Может и Степан там...

Но тут перед ее глазами мелькнула между деревьями знакомая заячья шапка, «В рощу за каким–то лядом подался», — подумала девушка, с нетерпением ожидая, когда деревянный конь, описав круг, снова вынесет ее к южной стороне карусели. Ну так и есть! Идет Степан по аллее, а впереди него с палкой в руке — учитель приходской школы Темболат Тохович, тот самый, что говорил на новогоднем вечере, будто казаки образовались из беглых мужиков.

Конь описал еще один круг, и Ольга на этот раз увидела невероятное: их гость-мужик держал в объятиях учителя-осетина. Жгучее любопытство овладело ею, потеснив даже на время вспыхнувшее чувством этому таинственному чужаку. Она сегодня же, нет, сейчас выяснит, в чем дело. Откуда он учителя знает, если приехал в хутор из какой–то Белоруссии и в Моздоке никогда прежде не был?

Ольга едва дождалась, когда остановится карусель. Схватив Дзерассу за руку, бросилась к роще, но тех двоих и след простыл. Мимо по аллеям шли гуляющие парочки, прячась в кусты сирени, гонялись друг за другом мальчишки, куда–то брел, пошатываясь, пожилой казак в широкой, как грачиное гнездо, папахе. Заячьей шапки нигде не было видно.

* * *

Вечером хозяева и гости сидели за столом, ужинали. Данел то и дело поглядывал на дверь: не покажется ли на пороге загулявший кум.

— Никуда он не денется, — успокаивал его Кондрат, обсасывая куриную косточку. — Небось, подцепила какая–нибудь краля, ну и того... дело молодое. Придет. Не теперь, так утром.

— И вовсе он ни с какой не с кралей, — не выдержала сидящая напротив Ольга и покраснела до корней волос, словно «кралей» была она сама.

— Ты его что, видела? — встрепенулся Данел.

— Видела, — нахмурилась Ольга. — Он с учителем-осетинцем куда–то подался.

— Ты, наверно, спутала его с кем–нибудь, дочка, да быть мне жертвой за тебя, — криво усмехнулся Данел. — Степан никого не знает в Моздоке, никогда здесь не был.

— Не спутала. Вот она тоже видела, — упрямо возразила Ольга и показала локтем на Дзерассу.

Тогда из–под икон «святого угла» раздался угрюмый бас хозяина хаты:

— Недаром сказано: «Своя родня по сапогам видна». Для энтова учителя давно уже веревка свита — языкаст больно и строптив. Про него отец Феофил говорил, что он безбожник и вольнодумец. Сдается мне, что ваш мужик из тех же квасов.

От этих слов всем стало неловко.

Кондрат было затянул песню о казаке, который «скакал зеленым всадником через кавказские края», но его недружно поддержали, и песня оборвалась на первом куплете,

«Не надо мне было говорить», — подумала с запоздалым раскаянием Ольга, выходя из–за стола и кланяясь отцу-матери за хлеб-соль. Не к добру повстречался ей этот кацап. Сердце-вещун подсказывало, что не сольются их жизненные тропки в одну дорожку. Недаром папаша невзлюбил его с первого взгляда. Да и девка у него на хуторе. «Ну и черт с ним!» — озлилась вдруг на исчезнувшего гостя. Что в нем такого? Из вечернего сумрака выплыло лицо Степана с открытым взглядом больших серых глаз и улыбкой на четко очерченных губах. «Колдун проклятый», — повторила про себя казачка и тяжело вздохнула.

Не пелось ей в тот пасхальный вечер с подружками на лавочке под акациями у соседки Матрены, не игралось в горелки на станичной площади возле церкви. В самый разгар веселья ушла и увела с собой Дзерассу.

— Ложись спать, меня не дожидайся, — сказала хозяйская дочь гостье и вышла из летней хаты.

В небе сияют звезды. Со стороны казачьего правления доносятся переливы гармошки. На базу вздыхает во сне старый бык Угус. Распустившаяся над плетнем верба кажется в темноте лохматой головой ведьмы.

«Во имя отца и сына», — перекрестилась Ольга и, осторожно пройдя по базу между лежащими коровами, вышла в огород. Там еще темнее, чем на дворе, но Ольгу уже ничто не могло остановить. Будь что будет, решила она, миновав огород и спускаясь по косогору к выгону, отделявшему большим полукругом станицу Луковскую от города Моздока.

Вскоре она вышла на дорогу, по которой луковчане возят зерно на байдачные мельницы, что стоят одна за другой на Тереке недалеко от городской рощи. Последняя чернеет впереди справа гигантским косматым зверем, который подмигивает отчаянной девке воспаленным глазом, — то полыхает факелом на Терском хребте газ из нефтяной скважины.

Будет ли конец этому выгону? Идешь, спешишь, спотыкаешься, а городские огоньки словно застыли на месте. Дорога давно уползла вправо, к роще. Ольга напрямик бежит к крайним домикам. Здесь уже не так страшно. Брешут собаки, слышны людские голоса. Кривыми переулками Ольга выбралась наконец на Фортштадтскую улицу, охватывающую город огромной дугою с юго-западной стороны, и только теперь облегченно вздохнула: нет, назад она выгоном не пойдет, лучше сделает крюк по основной дороге.

Ольга умерила шаг, боясь проскочить нужный ей переулок: кажется, там растет большая белолистка. Вскоре она подошла к кирпичному дому Дударихи, известной на весь Моздок торговки брагой, на квартире у которой жил учитель. Ольга тихонько подкралась к окну и заглянула в щель между занавеской и перекрестием рамы. Она не ошиблась — Степан находился здесь. Он сидел у стола боком к окну и что–то читал вслух. Ольга прислушалась: