— Ну, дорогой мой, — воскликнул он низким, трубным басом, делая несколько шагов навстречу Сальвестро, — долго же ты заставляешь себя ждать! Вот что значит стать гонфалоньером!..

— Не сердись, Джорджо, — ответил Сальвестро, — во всем виноват этот дуралей Джиноццо. От чрезмерной почтительности он стал так жевать слова, что у него ничего не поймешь.

Рядом с высоким, торжественным Скали Сальвестро казался незначительным в своем сером, хотя несомненно дорогом костюме, небрежно причесанный, в домашних туфлях на толстой войлочной подошве. Лицо его было под стать фигуре, такое же невзрачное, с мелкими, расплывчатыми чертами, вялым, как у женщины, подбородком. Чаще всего на этом лице не было никакого выражения, когда же на нем появлялась улыбка, что случалось не часто, то улыбались только губы, глаза же оставались холодными и равнодушными. И все же что-то в этом человеке заставляло всех невольно подчиняться ему. Вот и сейчас, слушая объяснения Сальвестро, звучавшие почти как извинения, Скали чувствовал виноватым себя и думал только о том, как бы загладить неприятное впечатление от своей несдержанности.

— Пустяки, Сальвестро, — проговорил он, — не стоит об этом. Мне и в голову не приходило упрекать тебя. Я к тебе за делом. Худые вести. Завтра утром, как только Восемь войны начнут переговоры с партией, их в полном составе арестуют.

— Тс-с! — прошептал Сальвестро, приложив палец к губам.

Он оглянулся на дверь, через которую только что вошел, быстро прошел через зал и приоткрыл дверь, ведущую в гардеробную, после чего подошел к Скали и дружески взял его за локоть.

— По-моему, нам лучше выйти на воздух, — сказал он, увлекая друга к боковой двери, выходящей на лестницу. — Душно. Наверно, перед грозой…

Пока гонфалоньер и его гость медленно карабкаются по крутым ступеням полутемной лестницы, к тому же не огражденной перилами, мы вполне успеем рассказать читателю, кто такие Восемь войны и почему Гвельфская партия вдруг ополчилась против них. Комиссия Восьми войны во главе с Сальвестро Медичи родилась три года назад, после того, как Флоренции пришлось вступить в войну с папской курией.

Ко времени нашего рассказа война уже близилась к концу, и все же забот у Восьми войны не убавилось. С самого первого дня своего существования комиссии Сальвестро Медичи приходилось вести войну на два фронта — с папскими войсками и со своими грандами, которые, хоть и объявили торжественно о своем невмешательстве, сочувствовали папской курии и помогали противнику. Однако бороться с грандами, иначе говоря с Гвельфской партией, было делом очень нелегким. После неудачного заговора Бартоломео Медичи в шестидесятом году сила ее возросла во много раз. Дошло до того, что ни приоры, ни советы коммуны не могли уже без ее согласия принять ни одного мало-мальски важного решения.

Правда, за годы своего существования комиссия Восьми также приобрела немало сторонников и стала заметной силой в государстве, но открыто выступить против партии, разгромить и изгнать из города грандов она еще не могла. Чтобы освободиться от гнета партии, Восьми войны и их сторонникам нужен был могучий союзник. Таким союзником мог быть только народ. Но население Флоренции, тот самый народ, о котором так любят говорить политики, не был какой-то однородной массой. В городе жили и члены цехов, богатые, имевшие огромную власть и влияние, и бедные, затюканные жизнью, не имевшие почти никаких прав ремесленники. Жили и многие тысячи наемных рабочих — чомпи, у которых не было ни прав, ни средств к существованию, ничего, кроме пары своих собственных рук.

В военное время самым важным было отношение партии к войне. Втайне она была на стороне папской курии, может быть, даже ожидала поражения коммуны, во всяком случае, никак не хотела скорого мира. Поэтому Сальвестро прежде всего спросил себя: кто, какая часть населения города больше других пострадала от войны и жаждала мира?

Не было никаких сомнений в том, что солонее всех пришлось чомпи. Война привела их, лишенных какого-либо материального достатка, на грань голодной смерти. Ради того, чтобы выжить, чтобы получить хоть небольшую прибавку к жалованью и обрести какие-то права в государстве, они пошли бы на все. Поднявшись, они уже не остановились бы на полпути. Кажется, лучшего союзника и желать нечего. Беда была лишь в том, что, каждодневно притесняемые и обираемые хозяевами мастерских и их служащими, они видели своих врагов прежде всего в жирных пополанах и тех правителях, которые вели разорительную войну. Такой союзник сулил больше опасностей, нежели выгод. Поэтому Сальвестро сразу отмел их, перестал о них думать. Они могли все передохнуть от голода, ему было безразлично. Они не подходили для его целей, значит, не существовали для него.

Вот мелкие купцы, мелкие ремесленники, приписанные к младшим цехам, — это другое дело. Война разоряла их, рушила их самую заветную мечту — сравняться с жирными в достатке и правах. Сейчас они больше всего на свете хотели мира, а на пути у них стояла Гвельфская партия. Если их объединить, повернуть лицом к их врагам — грандам, посулить мир и пообещать, что в правах младшие цехи сравняются со старшими… О! Ради своей выгоды, ради возможности прорваться к власти они не то что грандов, — они самого дьявола в бараний рог скрутят.

Но на все это надобно было время — и на то, чтобы собрать их воедино и растолковать каждому, в чем его выгода, и на то, чтобы сочинить от их имени петицию, где потребовать равенства всех цехов, как то было объявлено «Установлениями справедливости» еще сто лет назад. На все это надобно было время, а его-то и не было у Восьми войны.

Почувствовав, что Восемь войны и их сторонники становятся силой, угрожающей их единовластию, руководители партии решили разделаться с Сальвестро Медичи и его сторонниками. Первый удар они нанесли месяц назад, в апреле, неожиданно для всех аммонировав четверых граждан, выдвинутых на май — июнь приорами и гонфалоньерами, и одного из Восьми войны.

Удар был силен, и Сальвестро нечем было на него ответить. Тогда-то он и решил вступить в переговоры с капитанами партии, надеясь добиться каких-нибудь уступок или, на худой конец, выиграть время. Но оказалось, что руководители партии согласились на переговоры только затем, чтобы, заманив к себе Сальвестро и остальных членов комиссии, арестовать их и, может быть, даже казнить.

С высоты балюстрады весь город был как на ладони. Справа торчала тупая зубчатая башня дворца подеста, напротив нее вонзался в небо тонкий, как игла, шатер колокольни древней Бадии. Дальше, но так близко, что, кажется, рукой можно достать, рядом с огромным телом собора гордо высилась ослепительно белая кружевная колокольня Джотто, у подножия которой скромно приютился восьмигранник Сан Джованни. За ним и перед ним от самого подножия дворца широко разлилось черепичное море крыш, там и сям вздыбленное громадами богатых палаццо и монастырей с островерхими колокольнями и рассеченное на две неравные половины серой от ветра широкой лентой Арно. Отсюда, с высоты, глаз разом охватывал всю огромную чашу долины, приютившую город, которая, медленно поднимаясь по краям, заканчивалась голубеющим вдали зеленым бордюром холмов. С севера, от Сан Миниато, ползли лохматые сизые тучи, торопливо пожирая прозрачную синь неба.

— Будет дождь, — проговорил Сальвестро, не отрывая взгляда от величественной панорамы, раскинувшейся перед ним, — и, наверно, сильный.

Скали, стоявший у него за спиной, нетерпеливо пожал плечом.

— Не сердись, Джорджо, — добродушно продолжал Сальвестро, повернувшись к Скали и дружески похлопав его по руке, — я совсем не так равнодушен, как тебе кажется. Просто я не очень удивлен.

— Но все-таки что же мы предпримем? — спросил Скали.

— Ничего, — улыбаясь одними губами, ответил Сальвестро.

На лице Скали обычное выражение надменности сменилось растерянностью.

— Я всегда думал, что мы друзья, — сказал он обиженно. — Почему же ты мне не доверяешь?

— Бог с тобой, Джорджо! — воскликнул Сальвестро. — С чего ты взял, будто я тебе не доверяю?