— Брат, подожди, — сказал он, легонько тронув монаха за плечо.
Почувствовав прикосновение рыцаря, монах остановился, тяжко дыша широко открытым ртом, как пескарь, вытащенный из воды.
— Брат мой, — продолжал мессер Панцано, — удели мне немного времени, я хочу исповедоваться.
— Тут… не место… — задыхаясь, пробормотал монах.
— Плохо же ты, брат мой, блюдешь устав своего ордена, — сокрушенным голосом заметил рыцарь, заступая ему путь. — Разве не велит он вашей братии в любой час наставлять словом божьим погрязших во грехе мирян, особенно когда они хотят покаяться? Ты же бежишь от меня, как черт от ладана, и не хочешь даже выслушать!
С этими словами он заглянул под монашеский капюшон и увидел бледную испуганную физиономию бывшего главы Гвельфской партии мессера Лапо ди Кастильонкьо. На минуту глаза рыцарей встретились, и Кастильонкьо понял, что погиб. Достаточно мессеру Панцано произнести вслух его имя, и тотчас сбежится толпа рассвирепевшей черни. Уж с кем с кем, а с ним-то не станут церемониться. Его просто разорвут на куски.
Мессер Панцано взглянул на трясущиеся щеки переодетого рыцаря, на его округлившиеся глаза, в которых застыл ужас, и в душе его шевельнулась жалость к этому запыхавшемуся старику, уже поверженному судьбой в самую бездну отчаяния. Нет, он не выдаст рыцаря восставшим ремесленникам. Если монашеская одежда поможет Кастильонкьо невредимым выбраться за городские стены, пусть так и будет. Но посмеяться-то напоследок он может?
— Видишь ли, брат мой, — насмешливо проговорил мессер Панцано, скорчив постную мину, — я только хотел спросить у тебя, не согрешил ли я перед богом и людьми, когда, не спросив разрешения у закона, помог толпе освободить всех узников, заключенных по приказу партии в тюрьме Стинке? Но раз ты так торопишься, я не стану тебя задерживать. Ступай себе с богом, мессер монах.
И, не дожидаясь ответа Кастильонкьо, он повернулся и быстрым шагом направился назад, к церкви Санта Кроче, где его ждали друзья…
Слушая рассказы графа Аверардо, Ринальдо не переставал размышлять об удивительных событиях, происшедших за время его болезни, и о тех переменах, которые они внесут в его жизнь. Под конец и эти бесплодные мысли, и речь немца, после каждого стакана становившаяся все более невнятной, так утомили юношу, еще не окрепшего после болезни, что веки у него сами собой сомкнулись, и он уснул крепким сном выздоравливающего человека.
Его разбудил шепот и сдавленный смех. Он открыл глаза и сперва ничего не увидел, кроме отблеска свечи, заслоненной чьей-то спиной, однако немного погодя, окончательно проснувшись и привыкнув к полумраку, царившему в комнате, он разглядел в дальнем углу три женские фигуры. Спиной к нему, низко склонив голову и перетирая что-то в ступке, сидела Эрмеллина. За ней, у скамьи, освещенной свечой, стояла Мария, как показалось Ринальдо, очень похорошевшая, в богатом розовом платье. Третьей была Катарина. Присев на корточки, она колдовала над платьем Марии и оживленным шепотом рассказывала о чем-то, как видно, очень забавном. Но вот она выпрямилась, отступила на шаг, чтобы оценить свою работу, потом обняла Марию и звонко поцеловала ее в щеку.
— Красавица ты моя! — тихо воскликнула она. — Так я за тебя рада, так счастлива, сказать не могу!
Ринальдо стало не по себе. «Бог знает что! — подумал он. — Они же воображают, что я сплю».
Он попробовал приподняться и с радостным удивлением отметил, что это ему нисколько не трудно. Он не чувствовал ни слабости, ни боли. Он был здоров! Откинув одеяло, он сел и стал машинально шарить босыми ногами по полу, пытаясь нащупать туфли.
Эрмеллина первая услышала возню у себя за спиной. Она оглянулась, быстро поставила на стол ступку и не перешла, а как бы перепорхнула со своего стула к постели Ринальдо.
— Что ты, бог с тобой! Ложись скорей, тебе нельзя! — прошептала она, стараясь уложить юношу обратно под одеяло.
— Еще как можно! — смеясь, возразил Ринальдо. — Я совсем здоров. Право…
Он взял девушку за руки, легко притянул к себе и чуть не вскрикнул, пораженный. Как она переменилась! Худенькое личико ее заострилось, стало совсем прозрачным, даже каким-то голубым, глубоко запавшие глаза обвела густая синева, отчего они выглядели неестественно огромными и зияли на бескровном лице, как бездонные провалы. И руки ее, когда-то смуглые от солнца и твердые от работы, тоже стали прозрачными и голубыми, тонкими, как плеточки, слабыми и беззащитными.
— Что с тобой? — спросила Эрмеллина, удивленная его неподвижностью.
— Боже мой, Лина!.. — прошептал он.
Жалость, признательность, нежность и еще какое-то щемящее чувство жарко всколыхнулось у него в груди. Сам не зная, как это у него получилось, он притянул девушку еще ближе и поцеловал в холодную щеку.
На мгновение Эрмеллина замерла, прикрыв веки, разомкнув губы, будто к чему-то прислушиваясь, потом вдруг отшатнулась и с неожиданной силой вырвала руки.
— С ума сошел!.. — прошептала она.
Сколько раз душными ночами, прислушиваясь к неровному дыханию Ринальдо, она с замиранием сердца мечтала об этой минуте! И вот она наступила, но все вышло совсем не так, как ей хотелось. Главное, они были не одни. «Господи, как все нескладно! — подумала Эрмеллина и почему-то ни с того ни с сего рассердилась на Ринальдо. — Ну хорошо же!» — пробормотала она про себя и громко позвала:
— Катарина! Мария! Помогите. Никакого сладу с ним нет!
— Подумать только, не успел воскреснуть и уже буянит! — весело проговорила Катарина, вместе с Марией подходя к постели Ринальдо. — Знаешь что, синьор раненый, — продолжала она, грозя ему пальцем, — если ты станешь перечить своей сиделке, мы позовем Тамбо и мессера Панцано, и они привяжут тебя к кровати веревками.
Ринальдо хотел крикнуть, что они, верно, совсем ослепли, если не замечают, как извелась девушка, что в постель следует уложить не его, уже совсем выздоровевшего, а его сиделку, которая стала словно тень, но, взглянув на Эрмеллину и поняв ее смущение, решил поддержать шутливый тон и помочь девушке выйти из неловкости.
— Как бы не так! — воскликнул он. — Если только они посмеют напасть на меня, я буду сражаться за свою свободу до последнего любым оружием, которое окажется у меня под рукой, хоть этим! — Он поднял подушку. — Но вы никого не позовете, — продолжал Ринальдо. — Может быть, даже сами поможете мне поскорее выбраться из этой комнаты.
— Почему бы это? — с шутливой насмешкой спросила Мария.
— Потому что ни ты, сестра, ни твои подруги не захотят, чтобы я пропустил торжество, на котором просто не могу не быть, ибо это было бы против всяких правил, — серьезно ответил Ринальдо.
В первый раз в жизни он назвал Марию сестрой. До сих пор он никогда почти не вспоминал о связывавших их родственных узах. Мария была для него просто Марией, симпатичной, умной девушкой, жившей в доме у дяди. Теперь же, едва он произнес это ласковое, доброе слово, все словно осветилось новым светом, стало другим, и сами они будто переменились, по-иному взглянули друг на друга.
Услышав ответ юноши, Мария вспыхнула и опустила ресницы.
— Так ты уже все знаешь? — тихо спросила она.
— Все, — ответил он, — и на правах брата и единственного твоего родственника я благословляю твой выбор. Будь счастлива, сестра, и… не забудь позвать меня в церковь, когда будешь венчаться.
— Не забуду, братец, — улыбаясь, сказала Мария. — Лишь бы Эрмеллина позволила, ее проси.
— Лина… — с шутливой мольбой в голосе простонал Ринальдо.
Конечно, он дурачился, однако, встретившись с ним взглядом, Эрмеллина увидела, что глаза его совсем не смеются, а смотрят на нее с беспредельной нежностью и немножко грустно. От этого взгляда ей стало так легко и радостно, что она забыла о своем смущении.
— Как же мы с ним поступим? — лукаво взглянув на Катарину, спросила она.
— Катарина, ты из нас самая мудрая и рассудительная, — прежним тоном воскликнул Ринальдо, молитвенно сложив руки. — Пойми же, я здоров! Я поправился, совсем поправился. Правда, может быть, не так, как ты, — шутливо добавил он, потому что только теперь заметил, как располнела и округлилась ее фигура, что особенно бросалось в глаза сейчас, когда она стала рядом с худенькой Эрмеллиной. — Право слово, Катарина, — со смехом продолжал юноша, — твой Тамбо так тебя раскормил, что ты стала поперек себя шире.