Я позволила моим мыслям слиться с гаммами, добавив синкопы[4] и ритм к нотам, которые я играла. Почему Риза предположила, что Джеймс богат? Только потому, что он водит хороший автомобиль? Может быть, он работал для этого, приобрел на собственные деньги. Может быть, он из тех юношей, которым все равно живет ли девушка в особняке или в башмаке.

Ноты лились из-под моих рук, возвращая меня к спору между родителями, который я подслушала этим утром. Низкие, мягкие и тревожные. А после стремительные, как и мое сердце. То, как я быстро крутила педали, беспомощное падение и глупое, я, на самом деле, обрадовалась, увидев Ленни, страх, вернувшийся, когда он уехал прочь, а после ехала, пошатываясь и медленно. Все это вылилось в неистовство звука. Затем улыбчивая, быстрая и счастливая нота для Джеймса и обратно. Смех. Живые и любопытные, две игривые мелодии, пришедшие к резкому завершению. Возвращаясь на круги своя. Мое счастье закончилось.

Если бы кто-нибудь знал, как правильно слушать, они бы услышали все мои секреты в песне, которую я сыграла.

Спокойствие нахлынуло на меня, как только я закончила сбрасывать свой день на клавиатуру. После этого я сыграла нечто знакомое, успокаивающее – одну из колыбельных, написанную мной для близнецов. Я спела мелодию так тихо, как только могла, чтобы никто не услышал меня в коридоре.

– Это мило.

Я развернулась и увидела, сидящую здесь Молли Палмер, частично спрятавшуюся за басовым барабаном, с кларнетом на коленях.

– Извини, – сказала она. – Не хотела напугать тебя или шпионить за тобой или что-то еще. Я только села попрактиковаться, когда ты вошла. Подумала, что ты меня видела, но потом ты начала играть и, ну, …

– Все в порядке.

Я мгновенно закрыла крышку фортепиано и поспешила к двери. Совсем забыла, что Молли играет на кларнете. Помнила, что ее отец был музыкантом. У них была небольшая студия звукозаписи в подвале.

– Знаешь, а ты хороша, – сказала она. – Я бы хотела еще услышать.

Я остановилась и взглянула на нее. Мы дразнили ее из-за сумасшедших платьев с цветочками, которые она носила, когда мы были друзьями в девятом классе, но больше на ней не найдешь цветы. Тем не менее, она все еще причудлива. Поношенные армейские сапоги с обтягивающими выцветшими джинсами и вязаный свитер настолько большой и мешковатый, что едва не проглотил колени. Она выглядела так, как будто сбежала из восьмидесятых.

– Нет, ты бы не захотела, – сказала я. – Я – овца, помнишь?

Она ухмыльнулась.

– Я сказала: не будь овцой. Вот что происходит, если слишком долго дружишь с Уиллоу Гудвин.

– Я на самом деле не ее подруга. Просто играю роль под прицелом камер.

Она рассмеялась слишком громко.

– Ну, ты не звучишь как овца. У тебя прекрасный голос. И что бы ты до этого не делала на фортепиано? Это было тоже невероятно хорошо.

Я покачала головой.

– На самом деле, нет.

– О, да, – сказала она. – На самом деле. Что это было?

Я рассмеялась, не сдержав нахлынувших эмоций.

– Я только что придумала. Ерунда.

– Это не ерунда. Правда. У меня мурашки побежали. На мгновение я почувствовала, что нахожусь в другом месте. Или кто-то другой.

Как музыкант, я никогда не надеялась получить столь значимый комплимент. Создавать музыку, способную к изменениям, способную менять чувства людей к самим себе?

– Спасибо, – я сделала к ней шаг. – Никто никогда не говорил такого о моей музыке.

– Я никогда не слышала ничего подобного. А я слушаю много живой музыки.

– Где? – спросила я.

– В театре «The King» в Бельвью. Один раз в месяц там устраивают музыкальный вечер. Я постоянно хожу.

– Выступать? – я была впечатлена.

– Нет, – поспешно сказала она. – Никто не хочет слушать одинокий пищащий кларнет. Но если бы у меня был пианист, чтобы аккомпанировать мне…

Предложение повисло в воздухе.

Мое горло начало сжиматься от одной только мысли об этом.

– Я, мм. . . обычно играю только для себя. В смысле одна. Дома.

– Ох. Конечно. Я понимаю.

Она закатила глаза и начала разбирать кларнет, чтобы убрать в футляр.

– Нет, на самом деле. У меня боязнь сцены, – объяснила я. – Ужасная. Полностью парализована, до ужаса.

– Проходила терапию?

Я покачала головой.

– Я не могла.

– Почему нет?

Я подумала о Брейди, терапия, в которой он нуждается, только лишь, чтобы справиться с обычными повседневными вещами, такими как общение и использование карандаша. Плата за это стоила нам дома. Оплачивать терапию за что-то столь отстойное, как боязнь сцены, кажется немного эгоистичным.

– Фортепиано – моя терапия, – сказала я. – Ты знаешь, когда очень сильно хочется кричать или плакать, или смеяться? Я просто делаю это на фортепиано.

Никому раньше я никогда не объясняла это, а тут я рассказала Молли Палмер.

– Это чертовски странно, – сказала она. – В самом лучшем смысле этого слова

Я улыбнулась, когда раздался звонок.

– Может быть, увидимся в следующий раз. Мы могли бы практиковаться вместе.

Слова слетели с моих уст, прежде чем мозг получил шанс осознать, что я сказала. Практиковаться вместе? Я никогда такого не делала.

– Конечно, – сказала она. – Только не говори Уиллоу. А то тебя выгонят из стада.

Я кивнула и ушла, чувствуя себя более похожей на себя прежнюю, чем за долгое время, хотя я точно не уверена, что теперь значит быть «похожей на себя прежнюю». Дело в том, что я не солгала Молли. Я не беспокоилась о том, что она подумает или кому расскажет. И здесь больше никого не было, с кем я могла сделать то же самое. И даже с Ризой.

Я начала фантазировать о секретной комнате в кладовке, о том, чтобы весь день там прятаться с книгами Джеймса. Могла бы прочитать все заметки на полях его Шекспира, и никто бы мне не мешал. Может быть, Джеймс нашел бы меня там, и мы бы сидели и разговаривали, и игнорировали остальной мир. Я думала об этом, когда Риза поймала меня за попыткой скрыться наверху после последнего урока, и мое лицо покраснело. Я почувствовала, как жар взмылься от шеи к щекам.

– Ты злишься на меня, – сказала она.

– Нет.

Я лишь хотела добраться до своей секретной комнаты, чтобы узнать, ответил ли Джеймс на мой вопрос, а вина за то, что я лгала Ризе о Джеймсе, съедала меня.

– Зачем мне на тебя злиться?

– Потому что я пригласила Джеймса в Нью-Йорк, так как ты не можешь поехать, а это совершенно отстойный поступок со стороны лучшей подруги, а после я психанула, когда ты ему улыбнулась или что там было, потому что я параноик и сумасшедшая к тому же.

На осознание этого потребовалось около минуты.

– Точно. Я абсолютно на тебя зла, – сказал я.

– Правда?

– Э-э… нет

Риза повисла на моей руке.

– Ты лучшая подруга на всей планете. Мне нужно идти. Я позвоню тебе позже.

Она побежала к автобусу. Я поняла, что не спросила ее, каково ездить без меня. Мы всегда сидели вместе, клали рюкзаки на сиденье над колесом, и разваливались на том, что за ним. У нас была постоянная игра «Угадай, что происходит с людьми в доме». Все, что требовалось – это увидеть человека, входящего или выходящего из дома, чтобы начать. Сценарии, которые мы представляли, обычно включали страстные романы с садовниками или загадочные посылки, доставленные шпионам. Женщина с багажом? «Она его бросает», – сказала бы Риза. – «Она сыта по горло его интрижками». Потом она бы притихла, а я бы знала, что она думала о своих родителях, которые всегда были на грани развода.

Я добралась до кладовки и скользнула внутрь, заперев дверь. Теперь было легко найти выключатель и небольшую комнатку. Заметила, что пары бумажных полотенец не хватает, а ведро оказалось в другом месте. Секретная комната, впрочем, была нетронутой, разве что на полке была книга.