Николай первым нарушил молчание.

— Ну, хорошо… А по твоему, Сережа, этот твой паренек — Митька, кажется? — он не сдаст найденной штуки в ГПУ?

Сережа задумчиво покачал головой, глядя на уходящие вдаль темно-красные стены и башни Кремля.

В ГПУ? переспросил он. Да как сказать? В паше сволочное время ни за кого нельзя поручиться. «Люди-овечки — рвань человечки»!.. Даже за себя самого не поручишься… Знаете, как рассказывают — взял один жид зеркало, глядит в него и говорит самому себе:

«Знаешь, Хаим? Я уж не могу сказать, кто именно, но один из нас — сексот»…

Такое время!.. Но должен сказать по совести — тот паренек — на Малаховом — мне очень понравился. Такая у него круглая, курносая рожа. Весь рыжий, а глаза славные. И крепкий паренек — право, даже удивительно! И — спортсмен, а это, как ни говори, черточка характера хорошая. Значит — не трус и не предатель… Но ведь Бог знает, что может случиться. Жизнь беспризорника — не гладкая радость…

— Но где же мы его выудим? задумчиво спросила Ирма.

— А это, Ирмушка, как Бог даст. Знаешь ведь сама советскую поговорку:

Будем спрашивать, интересоваться. Потом — Митька ведь знает, что я из Москвы. А билеты у него даровые — под вагоном или на крыше. Ребята не погибающие: в крематории не горят и в водке не тонут… Может быть, и приедет. Да и потом я севастопольцев очень просил поискать этих ребятишек. Они обещали… Особенно я надеюсь на дивчину там одну — чу-у-удесная дивчина! Тамарой звать. Я ей на матче мячом здорово в бок въехал, с этого и знакомство началось… Так она крепко мне обещала…

При слове «Тамара» девушка зорко поглядела на Сережу. Под влиянием ее внимательного взгляда легкая краска поползла по щекам юноши. Николай многозначительно крякнул.

— Чего это ты? вызывающе окрысился Сережа.

— А в чем дело? самым невинным тоном спросил моряк.

— Да вот крякаешь, как грот-мачта во время бури?

— А это я так, дорогой Офсайд Иванович!.. Голос пробую перед докладом…

— Ну, то-то же!

— Чего «то-то же»? А ты чего покраснел, футбольное мясо?

— Кто? Я?

— Ну да, ты… Та-ма-роч-ка тут нечаянно не при чем?

— Иди ты, браток, к Аллаху под рубаху, вспыхнул Сережа. Сам по макушку влюблен, так и других видишь в этом обалделом состоянии.

— Почему же в «обалделом»? Что плохого во влюбленности? улыбаясь, вмешалась Ирма. Ее тон был мягок и спокоен. Почему ты, Сережа, так взъерепенился? Ей Богу, на свете много приятней и легче жить, когда сердце поет, руки тянутся к милому, и губы сами собой улыбаются. Если ты и влюбился немножко — что ж тут плохого?

— Нет, уж, Ирмочка. Не пой! Я, знаешь, не поэт, а человек инженерный и футболист. В старину так певали солдаты:

Ну, а теперь — в период индустриализации поется иначе:

— А ты брось свою механизацию, вмешался Николай в разговор. Будь человеком, а не машиной для забиванья голов! Ирма права — куда лучше на свете жить, когда любишь!.. Читал когда нибудь, как премудрый Соломон говаривал: «Вино и музыка веселят сердце, но лучше того и другого — любовь и мудрость»…

— Насчет любви — не знаю, может быть, Соломон и был прав. Ему и книги в руки! Не зря же у него было 300 жен и сколько то там… как это? Подруг, что ли?.. Но вот насчет мудрости — у меня ее, слава Богу, нет ни на копейку. Ну его к чорту — мозгами жить! Если задуматься — так и жизнь разлюбишь!.. А насчет бабьего вопроса, ты, значит, думаешь, что:

— Ну, конечно, же, мягко усмехнулась Ирма, осторожно прислоняясь своей золотистой головкой к массивному плечу своего моряка. Она заботливо поправила косынку на забинтованной руке и смеющимися глазами посмотрела на смущенного студента. И почему тебе, Сережа, стыдится своего чувства? Тебе давно уже пора по настоящему влюбиться. Я хотела тебе свою одесскую подругу Мисю сосватать, да только она такой сорванец, что вы вдвоем Москву перевернете. А если твоя севастопольская дивчина славная и тебе понравилась — так почему тебе скрывать это?

Но футболист не сдавался.

— «Понравилась»? Да мне, собственно, многие нравятся… Только тут что то иное: она, Тамара, то-есть, знаешь, на тебя малость похожа: тоже «принцесса-недотрога». Я перед ней как то робею. Я ведь ей здорово мячем въехал, и хромала она сильно. Что ж — я не виноват, я ведь в гол стрелял. Сорвалось. А почему то все таки совестно было. С другой девочкой — по этому случайно случившемуся случаю такой флирт бы закрутили, что небесам жарко стало бы. А с Тамарой этой — ну, ни в какую… Даже на Малаховом кургане, — когда она опять сильно захромала — я, понимаешь, даже под руку ее взять не решился, хотя лапы к ней так сами и тянулись… Она тоже с косами, только темными. Глаза — ну, как бы тебе сказать — ну… как у обиженного ангела… Лицо — такое хорошее женское лицо, славное и мягкое. Сперва я так и думал — этакая милая мягенькая шляпка… Симпатяга! А потом…

— Ну, теперь и спой, Офсайд Иваныч:

— Да и, кроме того, послушай, Сережа, серьезно добавила Ирма. Ты не забудь, что перед нами тяжелая задача — отыскать нашу тайну. Ведь взялись! Отступать не будем! А когда есть дружная хорошая компания, любящие, доверяющие друг другу люди — все лучше выходит. Знаешь: разделенное горе — пол-горя. Разделенная радость — радость вдвойне. Не бойся открыть свое сердце теплу… Я же вижу — Тамара тебе сильно понравилась. И слава Богу… Что ж в этом плохого?

Сконфуженный футболист махнул рукой.

— Ну, и психолог же ты, Ирмочка! Прямо в самую душу залезешь и крыть нечем… Ведь, сказать по правде — я о Тамарочке моей частенько вспоминаю. Я уже тебе рассказывал — с виду она так себе симпатяга — мягкая, уютная, без всяких намеков на флирт. Простая; чудесный, видно, товарищ и друг. А потом — на Малаховом как стала она про Оборону Севастополя рассказывать — так словно в ней что то загорелось, и она выросла. До сих пор, знаешь, сердце у меня только на футболе, да в танцах билось посильнее… А там — она за что то русское задела. Я, помню, про папиросу свою забыл, сердце билось, как… ну, как 11-метровый удар бьешь на последней минуте матча[40], а то еще сильнее… Ей Богу, до ее рассказа я никогда и не думал, что я такой русский… Даже сам удивился! Вот и сейчас, продолжал студент, показав широким жестом на освещенные закатом Кремлевские башни. Я вот и на наш Кремль гляжу иными глазами. И только теперь стал понимать Пушкина, когда он писал:

И все это моя Тамарочка со мной сделала. Прямо наизнанку меня вывернула!..

Ну, а потом в ГПУ — там прямо уже умора была: так она над чекистами издевалась. И все этак вежливо, но яду-у-у-у было… И спокойно, словно это для нее обычная вещь — в Чека сидеть и с чекистами ругаться… И брат у нее тоже — гвоздь-парень. Против меня как раз за Севастополь играл. Пришлось раза три его с копыт снять, чтобы он дорогу давал. Упрямый… Ты, знаешь, Ирма, я думаю, что эти двое найдут наших беспризорников.