— Это действительно радость. И спасибо тебе, Оюна.

— А я-то при чем?

— Ты — добрый вестник.

Он оживился, надел куртку. Сказал:

— Идем. Хотя подожди, я возьму деньги…

— Не суетитесь, Юрий Петрович, совхоз уже оплатил работу. Это подарок вам. А если хотите угодить старику Лубсану, то как-нибудь сделайте его портрет. Он будет ужасно доволен.

— Непременно нарисую его.

Лодка оказалась замечательной. Сработанная из золотистых кедровых досок, крепенькая, легкая, она великолепно держалась на воде, шла ходко, стремительно.

Каштан ликовал, как ребенок. Он и мечтать не смел о таком чудесном суденышке.

Между тем наступили ясные летние дни. Духовитый и ласковый воздух из степи и с гор волнами окатывал Чиндалей.

Юрий поднимался в половине шестого утра и шел на озеро. Он уплывал на лодке к середине Кункура, Сквозь прозрачную толщу воды видно было зеленовато-коричневое дно. Блестели на солнце мокрые лопасти весел. От быстрого движения лодки возникал ветерок. Воздух был чист и приятен на вкус.

А когда солнце клонилось к горизонту, он вновь уходил в плавание. В воде плавились багряные блики заката. Было тихо, в воздухе разлито спокойствие.

Вскоре Юрий стал заниматься еще и верховой ездой. Это оказалось посложней, чем гребля. Не думал он, что скачка требует такой затраты сил.

Базарон как-то сказал:

— Жить среди бурят и не уметь ездить на коне — это несовместимо, Юрий Петрович. Хотите вы или не хотите, а стать конником придется.

Через некоторое время Каштан настолько освоился с верховой ездой, что смог вместе с Базароном совершить экспедицию к ущелью, где он осмотрел россыпи дикого камня, и в степь, на пастбище совхозных отар.

Когда возвращались в Чиндалей, увидели издали всадника на коне. Базарон всмотрелся в наездника:

— Оюна.

— Оюна? — удивленно переспросил Каштан. — Она ездит верхом?

— Оюна — истинная бурятка. Лучше ее нет наездницы.

Эго действительно была Оюна. Скачка явно доставляла ей удовольствие. Щеки ее пылали, глаза азартно блестели.

Она остановила коня около Базарона и Каштана и поехала рядом с ними назад, к поселку. Сидела в седле легко и свободно.

— Посмотрели чабанские юрты, Каштан-ахай? — спросила она.

Он кивнул. Оюна сказала:

— А теперь вам нужно увидеть дацан. Он давно заброшен, наполовину развалился, но все же получите представление о буддийском храме.

— А где он находится?

— На той стороне озера. Вон, видите сопку, похожую на утюг?

— Вижу.

— Это гора Алханай. На ней и стоит дацан.

— Как туда добираться? Берегом?

— Берегом трудно идти, да и долго. Лучше всего на лодке.

— Обязательно побываю там.

Жители Чиндалея с нетерпением ожидали митинга, на котором должна была решаться судьба их родного поселка. Слухи о предстоящих переменах были противоречивыми, а порой и нелепыми. Люди, до сих пор равнодушно относившиеся не только к внешнему облику своего селения, но и к бескомфортному быту, горячо обсуждали проблемы строительства.

Молва утверждала, что чиндалейские руководители вкупе с молодым и решительным москвичом затеяли масштабную операцию по сносу всех индивидуальных домов и возведению вместо них многоэтажных громад. Знатоки даже утверждали, что туда переселят всех в принудительном порядке.

В один из ясных дней жителям предложили собраться на совхозном стадионе для разговора, как было сказано в объявлении, «о планах реконструкции и развития Чиндалея на ближайшие годы».

Каштану довелось выступать первым.

Поначалу он разволновался и зачем-то принялся говорить о соподчиненности строений и пространства, об активном отношении ансамбля к природному окружению…

Он вовремя прервал себя. Понял: говорит не то, что нужно. Обвел взглядом притихших людей, увидел сотни внимательных глаз. К нему пришло спокойствие, и он стал рассказывать чиндалейцам то, что они хотели от него услышать.

После этого часа три длилось бурное обсуждение. Большинством голосов жители решили строить в первую очередь Дом молодежи.

Это здание было самым крупным из всего ансамбля и очень сложным по конструкции. Но Юрий остался доволен этим решением. Архитектура Дома молодежи ему была особенно по душе. Образ его возник вдруг, в счастливую минуту.

Юрий с наслаждением трудился и над разработкой проекта. «Поверяя гармонию алгеброй», он понял, что среди всех его замыслов этот, пожалуй, самый оригинальный и эффектный.

Каждое здание во время работы над ним Каштан обозначал условным названием. Проект Дома молодежи он наименовал «Крабом». Здание состояло из центрального корпуса, круглого в плане, с куполом и конической вершиной. От него отходили две одноэтажные «клешни» — спортивный и танцевальный залы. Второй этаж центрального корпуса опоясывала сплошная стеклянная лента. Четыре арки в нижней части фасада обозначали главный вход.

Строительство такого сложного объекта требовало немалой подготовки. Поэтому в оперативный штаб вошли и экономист, и руководители кирпичного, лесопильного заводов, и транспортники, и снабженцы.

Вместе с опытными строителями в возведении дома готовились принять участие старшеклассники и студенты, приехавшие на каникулы.

Каштану до последнего момента не верилось, что дело примет такой размах. Но руководители Чиндалея оказались не только людьми слова, но и умелыми организаторами, действующими целеустремленно и решительно.

Не прошло и двух недель после митинга, а в Чиндалей уже потянулись из Улан-Удэ грузы со стеклом, цементом, жестью, алюминием, арматурой, керамической плиткой, паркетом, краской. Из леспромхоза везли могучие лесины, с БАМа и соседних рудников — электрооборудование, обогревательные и вентиляционные системы.

Две недели под руководством Юрия студенты и старшеклассники корпели над проектными чертежами и расчетами. И наконец, пришел день, когда бригады приступили к нулевому циклу.

Для сооружения центрального корпуса Каштан отобрал камень, россыпи которого находились у подножия скалистой горы Тарба. Этот камень привлек его редким малахитовым оттенком. В дело пошел и камень из ущелья, своей фактурой и цветом напоминающий терракоту.

Чиндалейские каменщики, мастерски обрабатывая глыбы и плиты, кладку стен производили в столь стремительном темпе, что Каштан поначалу даже растерялся. Но он убедился не только в добротности работы мастеров, но и в их высоком вкусе.

Быстро росли стены круглого здания. И для Юрия настала горячая пора: он решил одновременно с возведением второго этажа оформлять стены фоне фресками и мозаикой.

Работал над фресками с подъемом и азартной увлеченностью. Задуманный им триптих занимал всю стену. Для росписи выбрал самые яркие краски и эмали.

Каштан трудился неутомимо, с раннего утра и до ночи. Отвлекался от росписи лишь в тех случаях, когда требовалось его вмешательство в ход строительства.

Триптих в условной манере изображал поколения чиндалейцев — старшее, среднее и совсем юное. Сияющий многоцветный полукруг радуги символизировал связь трех поколений. На фреске слева Юрий поместил двух мудрых стариков — Чимида и Бадму, в глубокой задумчивости сидящих у юрты. Там же слева неслись, вздымая вихри, табуны лошадей, паслись отары овец. Опытные стрелки натягивали тетивы луков. Музыканты играли на моринхурах. Над ними парили птицы.

В средней части триптиха Каштан изобразил Оюну, держащую на ладони солнце. Здесь же были и доктор Цэдашиев, юноша Цыремпилон, Базарон.

Правую часть триптиха Юрий посвятил детям. Горы, озеро, цветы и дети кружились на ней в общем хороводе.

А над мозаичным панно работал местный мастер Эрдыней, одаренный и трудолюбивый художник. Его панно было посвящено подвигам Гэсэра, героя бурятского эпоса.

Когда вечером Юрий спускался со стремянки, гасил переносные лампы в пустом помещении дома, то это означало, что глаза и руки сегодня отказываются ему служить. Он устало плелся в коттедж, раздевался и валился на топчан, чтобы подняться в пять тридцать, сделать разминку на лодке, искупаться в озере и вновь приняться за росписи.