Журба наугад вытащил том Пушкина и не мог не обратить внимания, что почти на каждой странице сохранились пометки Абаканова: его мелким, исключительно четким почерком были исписаны поля многих страниц; встречались знаки вопросов и восклицаний, подчеркивания то одной, то несколькими чертами.

И Журба подумал, что вот здесь, в этой комнате, обитал несколько лет его друг, когда он, Журба, находился на захолустной сибирской станции. Здесь жил Абаканов и в те дни, когда он, Журба, приехал в краевой центр, и, никого не зная, спал на вокзале, пока Черепанов не устроил его в крайкомовской гостинице. И он представил, как после прощания с Любушкой в тот вечер перед отъездом на площадку Абаканов пришел сюда, лег вот на эту жесткую койку и не мог уснуть, перебирая в памяти каждое слово любимого человека.

Журба лег, накинув на себя шинель.

До чего хорошо было лежать, думать, слушать тишину. Он увидел тубекскую площадку, погребенную под снегом, барак, над трубой которого уходила в небо тугая спираль дыма, увидел изыскателей, готовящихся к встрече Нового года. Сухих, начальник зимовки, обязательно выйдет сегодня с охотничьим ружьем в полночь на двор, и в глухой таежной тиши под звездным небом прогремит торжественный салют.

Потом он увидел Женю. Худенькая, легкая, как засушенный в книге цветок, она вызвала в нем такое чувство, что будь Женя с ним вот в этот вечерний час, в этой комнате, после всех неприятностей, обид, оскорблений, он не удержался бы от решающего шага, и жизнь их соединилась бы навсегда.

Но тайга лежала между ними, он не мог даже поздравить ее по телефону; мог послать телеграмму, но и телеграмма не поспела бы к сроку.

А в двенадцатом часу постучали. Вошла Дарья Федотовна; на хозяйской половине гудели голоса гостей, кто-то пощипывал струны мандолины, напевая из «Баядеры»; слышалось шарканье ног, легкое притоптыванье.

Журбе не хотелось идти к незнакомым людям, но хозяйка так настойчиво приглашала, что отказать — значило обидеть ее. Причесав золотые кудри, оправив гимнастерку и галифе, он вышел в столовую. Его встретили девичьи любопытствующие и мальчишеские настороженные лица.

Журба непринужденно поздоровался, сказав, что не предполагал встретить такое большое, такое веселое общество.

— А где Михаил Иванович? — спросила девушка лет двадцати трех, миловидная, полногрудая, с тонкой талией, похожая на Дарью Федотовну, видимо, дочь ее.

Журба ответил.

— В нашем мире нет тайн... — улыбнулась девушка.

— Что хотите этим сказать?

— Не удивляйтесь. Надо знать Абаканова. Это настоящий человек. Конечно, некоторые не верят, что такая любовь возможна, они судят по себе. А я верю.

— Танюша, расскажи, расскажи! — накинулись на нее подруги.

— Что за любовь?

Но Таня развела руками и так озорно глянула, что гости рассмеялись.

— У вас талант артистки! — заметил Журба.

— Какой у меня талант... — вздохнула Таня. — Вот у Михаила Ивановича — он все может. И все у него получается. А я что? Учительница младших групп трудшколы.

Сели за стол. Справа от Журбы оказалась Таня, слева — белокурая девушка с коротким носиком и ямочками на розовых полных щеках — сестра Тани, Клава.

Вино и водка были разлиты по рюмкам, стаканам и даже лампадкам — посуды не хватало, но на это не обращали внимания. На тарелках и чайных блюдцах возвышались горки капусты, маринованных грибов, огурцов, куски подрагивающего, очень жирного, с плотной белой каймой, холодного.

Один за другим, как бы падая с высоты, прозвучали в радиоприемнике металлические удары: часы на Спасской башне пробили двенадцать.

— За счастье, за мирную жизнь! — сказала Дарья Федотовна, высоко поднимая темно-синюю рюмку.— С Новым годом, с новым счастьем.

Все встали и выпили.

Когда гости занялись едой и разговором, Таня бесстрашно стукнулась своей толстой рюмкой из мутного стекла с розовой лампадкой Журбы и предложила тост за стройку завода.

— Вы заместитель Гребенникова?

— Был...

— Как был?

— Так... был... до сегодняшнего дня...

— Что случилось?

— Не стоит говорить.

— А Михаил Иванович?

— И у него неприятности по службе...

Таня вздохнула.

— Так всегда бывает с хорошими людьми. Но не смею расспрашивать, не мое дело, мы ведь не знаем друг друга.

Потом Таня призналась, что она хочет на стройку.

— Сколько просила Михаила Ивановича, но он, знаете, человек из стали. Из мягкой стали... не сломишь! Впрочем, кому я там нужна! Только и умею, что учить ребят писать, читать да таблице умножения.

— Что же вы? — спросила Клава, показывая свои чудесные ямочки и мило улыбаясь. — Выпейте со мной! — и она потянулась к Журбе с рюмкой.

— За что? — спросил он.

— За необыкновенные встречи!

— Ого!

— Да! За необыкновенные. Разве не бывает?

— Не знаю...

— Вы женаты?

— Нет.

— Удивительно. Сейчас все женаты...

— Откуда у вас такая осведомленность?

— Простая наблюдательность.

— Вы студентка?

— Да. Медик.

— Хорошо, выпьем за необыкновенные встречи!

И вдруг Журбе стало до того скучно, что он не мог совладать с собой и, посидев из приличия еще немного, вышел. Таня проводила ело до комнаты.

— Что с вами?

— Не знаю...

— А я знаю. Вы хотели бы сейчас быть с очень близким человеком. А его нет. В жизни чаще всего бывает так, что любимый человек находится где-то, а ты с теми, кто тебе не нужен.

— Не знаю, не знаю, Татьяна Павловна.

Она опустила глаза и стояла молча, чего-то ожидая.

— Не холодно вам будет здесь?

— О, нет, спасибо. Дарья Федотовна постаралась, как родная мать. Хорошая она у вас.

— Ну, спокойной ночи. Жаль, очень жаль, что не хотите побыть с нами, что мы вам не интересны. И Михаила Ивановича нет...

Не раздеваясь, Журба лег на постель, и думы одна другой мрачнее не покидали его.

За стеной раздавался гул, как всегда, когда говорят одновременно несколько человек; потом начались танцы под гитару, и пол в комнате Абаканова мягко запружинил.

Он накинул на себя шинель.

А в четвертом часу возвратился Абаканов, внеся в комнату приятную морозную свежесть.

Возбужденный, он сел на постель и стал рассказывать, как играл Радузев, как его встретила Любушка и как легко в такую минуту умереть от счастья!

— Но тебе этого не понять. Боже, до чего хорош может быть человек! После музыки мы остались с Любой вдвоем. Я сказал ей: «Зачем мучить друг друга? Наступлю себе сапогом на горло и освобожу тебя и его. Зачем я тебе, если все равно мы не можем быть вместе?» Она схватила меня за руку: «Не смейте! Вы должны любить меня. И ни у кого нет того, что у нас. Мы никого не повторяем. Пусть люди не верят, пусть подозревают, лишь бы мы знали, что мы чисты. И вы должны всегда, всегда любить меня. Так я хочу. Так надо!»

Абаканов продолжал рассказывать, признания рвались наружу, выплескивались через край, а Журба слушал, силясь понять эти, действительно, необычные отношения между замужней женщиной и холостым мужчиной.

— А как на все это смотрит Радузев?

— Понятно как...

— Зачем же ему мучиться, если у вас самые чистые отношения?

— Так устроен человек.

— Не пойму. Как можно любить чужую жену?

— Неужели мы любим только то, что нам принадлежит?

Истощив себя новыми рассказами и новыми признаниями, он лег рядом с Журбой, не раздеваясь, и накрылся своей шинелью.

— Итак, Михаил, я решил твердо: завтра, то-есть сегодня утром, мы уедем в Москву, — сказал Журба.

— Сегодня? Нет, не могу. Еще один денек... Поедем завтра. И поезд будет хороший...

— Нет!

— Ты камень, Николай! Я тебя возненавижу, слышишь? Мы условились с Любушкой пойти сегодня в театр. Хочешь, пойдем вместе?

— Нет, ты поедешь со мной сегодня утром!

— Изверг!

— Поедешь!

Они уехали с утренним поездом, как хотел Журба. У Абаканова круто изогнулась над переносицей складка, напряглись брови, он молчал всю дорогу, отказывался от еды. Почти все время он пролежал на койке, притворяясь, что спит. Только перед Москвой сел к столику, заглянул в окно.