— К райкому партии!

Возница хлестнул лошадь, задев концом вожжи за воротник Журбы, и, стоя, продолжал путь. Минут через десять сани остановились возле крылечка с обледенелыми ступеньками, блестевшими на утреннем солнце, как бутылочное стекло. Отряхнувшись на скрипящем крыльце от сосулек, Журба вошел в приемную.

— Товарищ Чотыш у себя?

— Заходите, товарищ Журба.

Он повесил тяжелую шубу на гвоздь, торчавший из стенки возле шкафа, но гвоздь вдруг повернулся в гнезде, и шуба рухнула.

— А вы положите ее на скамью, — посоветовала секретарша. — Наши гвоздички таких шуб не выдерживают! Это шуба знаменитая... Товарища Пиякова!

Журба уложил стоявшую, как сноп ржи, шубу, отбросил в угол отвалившийся от пим кусочек спрессованного снега, вытер платком исколотое морозом лицо и причесал волосы.

Секретарь райкома встретил Журбу настороженно. Сухо поздоровавшись, Чотыш сразу приступил к делу.

Он сказал, что в райком поступило несколько компрометирующих Журбу и Абаканова как коммунистов заявлений. Пишут, что Журба и Абаканов нечистоплотны в быту, позволяют себе на глазах у людей развратничать, принуждают девушек к сожительству, в частности, комсомолку Женю Столярову; пишут, что они не ведут никакой политической работы среди беспартийных, что в бараке можно услышать контрреволюционные разговоры, и это проходит мимо ушей коммунистов.

— Что же вы молчите?

Журба сказал, что секретарь райкома имел возможность на месте проверить гнусные заявления, что ничего порочащего честь коммунистов не было и быть не могло в делах и мыслях Абаканова и его, Журбы. И политическая работа среди беспартийных ведется, но форма ее, действительно, несколько необычна; впрочем, дело, конечно, не в форме: коммунист обязан вести политическую, воспитательную работу всегда и везде, заботясь об одном, — чтобы слово партии доходило до сердца слушателя.

Выслушав, Чотыш спросил, не было ли у Журбы связи с хозяйкой квартиры, где группа останавливалась по приезде.

— Связи не было. Было как-то один раз легкомыслие, но на этом и кончилось. Отрицать не стану.

— А потом?

— Никогда ничего.

— А как с комсомолкой Женей Столяровой?

Горячо стал доказывать, что Женя — чистая, хорошая девушка, что в группе ни у кого даже мысли дурной не возникало; что к Жене относятся, как к сестре, молодые и старые; что нельзя позволить какой-то грязной душонке пятнать честь этой девушки.

— Писали, что она беременная и что вы ее сплавили в больницу, но я проверил. Столярова, действительно, в больнице, у нее плеврит с осложнениями; заявление относительно беременности целиком опровергнуто.

— Какая гадость! — вырвалось у Журбы.

— Я многое проверил и убедился, что заявления не подтверждаются.

— Гнусно! Подло! — восклицал Журба. — Кто смел? Зачем? Не скажете ли вы, кто автор заявления?

— Оно не подписано. Но, судя по некоторым данным, принадлежит кому-то из членов вашей группы.

— Странно, очень странно.

— Я вызвал вас, чтобы предупредить о последствиях на случай, если б вы или Абаканов по неосторожности или по легкомыслию допустили оплошность и сделали то, о чем пишут. Теперь второе. Вас и Абаканова вызывают в крайком. Вам надо серьезно подготовиться. Думаю, что речь идет о судьбе тубекской точки. Расскажите, что вы успели сделать. Ваши соображения?

Журба рассказал.

— Будучи в крайкоме месяц назад, я докладывал о вашей работе. За истекшее время, вижу, особых изменений не произошло. Советую собрать материалы, подготовиться к обстоятельному докладу. Весьма возможно, вам придется ехать в Москву. Я почувствовал в тот раз, что судьба Тубека висит на волоске. Округу я знаю, как свои пять пальцев. Лучшего места для завода, чем Тубек, не вижу; если, понятно, речь идет о строительстве именно в нашей округе, а не в других экономических районах. Так я и заявил в крайкоме. Но, не скрою, мою точку зрения далеко не все разделяют. Борьба обостряется. Я рад, что наши с вами взгляды совпадают. Пора остановиться на чем-то определенном, пора приступить к строительству. Итак, вам надо срочно выехать в краевой центр.

На секунду лицо невозмутимого Чотыша прояснилось.

— Как устроена ваша группа? Бытовые условия зимой?

Журбе пришлось доложить, что не у всех есть теплая одежда, пимы, приходится каждую мелочь занимать в колхозе.

— Пияков изменил отношение к вам?

— Изменил. Даже шубу дал в дорогу...

— Ну, вот, видите, не все плохо к вам относятся. Вы напрасно не обратились ко мне раньше. Я приму меры и постараюсь, чтоб ваши работники имели пимы, стеганки, ватные брюки. Не забывайте, что на вашей с Абакановым ответственности жизнь и здоровье людей.

Журба вышел из кабинета секретаря райкома в состоянии, которое не мог определить. Большое и малое, сознание ответственности за судьбу завода, возмущение грязной клеветой вызвали самые противоречивые чувства. За месяц изысканий он привык к площадке, полюбил ее и не мог уже представить строительство завода где-нибудь в другом месте. Клевета жгла щеки и не остывала, хотя, судя по всему, Чотыш не верил. Тяжело было думать, что автор клеветы жил в группе, питался из одного котла, одинаково со всеми нес тяготы работы, неустройства быта. Острую боль причинили слова о Жене. Зачем понадобилось чернить девушку? У кого могла подняться на нее рука?

«Но кто это? Коровкин-отец? Нет, этот малограмотный человек технически не смог бы справиться с задачей, если бы даже пожелал. Не использовал ли он Пашку? Нет, Пашка не пойдет на подлость. Коровкины исключались. Сухих? Кто его знает. Может быть и он. Но зачем? Новые товарищи, присланные Грибовым? Ипполит Аристархович?»

Одно было несомненно, что кто-то следил за каждым шагом, знал их жизнь, слышал каждое слово и, шипя от ненависти, обливал зловонным ядом. Бросалось в глаза то, что клеветали только на Абаканова и Журбу, на двух коммунистов, на руководителей, на сторонников тубекской точки. Над этим следовало задуматься.

Журба вышел во двор. На него хлынули лучи солнца до того яркие, что пришлось заслониться рукавицей.

— Ай да денек! — воскликнул возница, выходя из чайной, находившейся напротив райкома. — Засиделись, однако. Я в окно выслеживал.

— Поехали в больницу.

Продолговатая изба в шесть окон на улицу стояла на краю селения. Как во всех провинциальных учреждениях, парадный ход и здесь был закрыт, Журба прошел во двор. Дежурный врач, старичок с седой бородой, в пенсне, встретил Журбу, как старого знакомого, хотя видел только один раз — в первый приезд.

— Нехорошо, молодой человек. Знаем, что вам далеко, но нехорошо. Болящий поправляется не от микстур, а от доброго слова. В этом уж поверьте мне! Снимите шубу. Какая она у вас расчудесная! В палату с мороза не пустим. Маша, дайте, пожалуйста, халат. За передачи спасибо. Оно б и не следовало, но бюджет наш: водица на каше, да каша на водице. Еще не разбогатели. Больная перенесла двусторонний плеврит. Слабенькая она у вас, хотя и топорщится, как чижик. Деньги, кажется, на исходе. Маша, сколько у нас осталось?

— Кончаются, Иван Сергеевич.

— Примите, пожалуйста, продукты, которые привез для больной товарищ Журба, и деньги. Мороз вышел из костей?

— Его там и не было...

— Тогда ступайте.

Старенькие простыни, заменявшие занавески, прикрывали окна, женское отделение состояло из четырех коек. На одной лежала старуха с желтым лицом; кожа на щеках, лбу, подбородке у нее собрана была, будто на резинке. Соседкой ей приходилась рыжая пышногрудая женщина, на голове которой торчало множество бумажек с навернутыми прядями волос. Возле Жени лежала девочка лет двенадцати.

Журба поздоровался и подошел к Жениной койке. Байковое одеяльце едва возвышалось над худым, как веточка, телом. Женя глядела страдальческими, запавшими глазами, он встретил этот взгляд, и сердце его дрогнуло.

Без слов она протянула руку в просторном рукаве мужской грубой сорочки и не отнимала, пока он стоял перед ней, такой необычный, в халате.