— Ты уронишь ребенка! Что ты делаешь? — возмущалась Лиза, держа на руках маленькую Светку, которая смотрела на это зрелище, ничего не понимая. И вдруг девчурка протянула свои розовые руки и заулыбалась, подскакивая.

— Давай и ее сюда!

Но Лиза прекратила забаву.

— А что ты мне привезешь? — допытывалась Ниночка.

— Себя привезу.

— А еще что?

— Что ты хочешь?

Ниночка задумалась.

— Привези мне... — она не знала, что сказать, и делала вид, что выбирает самое интересное,— привези мне что-нибудь большое-большое и много!

— Вот это заказ!

Позже, когда Лиза с детьми ушла к бабушке, он сел у окна. Накануне Первого мая был теплый вечер, пахло клейкими листьями. Он глубоко вдохнул вечерний воздух, в котором уже ясно чувствовалась весна, и, подняв голову, глядел в небо. Потом ходил по кабинету, заложив руки за спину — по старой тюремной привычке.

Через сутки он будет на неведомой ему площадке Тайгастроя, дорого́й не только потому, что там выстроена экспериментальная печь, что там будет организован филиал института, — дорого́й как частица новой жизни.

Он думал о встрече с Гребенниковым, Журбой — боевыми своими товарищами, о встрече с Бунчужным, с Сергеем Радузевым, который опять стал ему близким человеком.

На новенький аэродром Тайгастроя Лазарь прилетел рано утром Первого мая. Оставив чемодан в гостинице, он поспешил на завод. Хотелось пройти к печи незамеченным, но едва вышел на дорогу, которая вела к доменному цеху, как натолкнулся на Журбу.

— Лазарь! Какими судьбами?

— Нежданный гость... — засмеялся в ответ Лазарь.

— Если в качестве повивальной бабки, так опоздал малость: дитя уже спит возле мамаши, здоровенькое, прелестное...

Они обнялись.

— Великолепно!

— Пошли в цех.

— Ну, что у вас тут? Рассказывай.

На заводе, еще далеко не отстроенном, каждый агрегат сверкал новизной. Цехи, вспомогательные сооружения, железнодорожные пути были расположены удобно, даже более того — просто изящно. Это сразу оценил Лазарь.

— Толково. Умно.

— А вот и профессор...

Бунчужный стоял на литейном дворе и смотрел куда-то вдаль.

— Федор Федорович!

Бунчужный оглянулся.

— Родной... — и он горячо прижал Лазаря к себе. — Как хорошо, что догадались приехать...

— Трудно не догадаться! Сто слов в телеграмме...

Расцеловались.

— Значит, опоздал на торжество?

— Недавно выдала. Боже, что со мной творилось...

— Чугуны все-таки пошли?

— Пошли. Пошли...

Лазарь так сильно сжал тестю руку, что тот не выдержал.

— Пощадите!

— Дело, значит, как мы, Федор Федорович, и думали, в шихте и температуре? Подводил «самоварчик»?

— И в шихте, и в температуре. Думаю, однако, что работать еще придется: взяли мы сегодня чугун не наукой, а, что называется, нахрапом!

— Иной раз без этого нельзя!..

Рассмеялись.

— Еще раз поздравляю. Ну, пойдемте к печурке. Насколько она в реальной жизни красивее! — воскликнул Лазарь.

Они стояли и любовались домной.

— Сколько трудов ты отняла у нас, девица-красавица! Да нет, по глазам вижу, что забыли, Федор Федорович, простили вы ей ночи бессонные, ночи безумные...

Они не отрывали от печи восхищенных глаз.

— Маленькая, изящная. А какая стройность линий! — продолжал любоваться Лазарь.

— Печурка ладная! Только я недоволен собой... И есть серьезные основания. Но об этом позже...

— А я, значит, тут уже лишний... — с притворной обидой заметил Лазарь.

— Нет, не лишний...

Прозрачное облачко низко висело над печью, как бы ограждая ее от ослепительного солнца, уже высоко поднявшегося над заводом. Печь дышала ровно, ритмично, подобно человеку, уснувшему после тяжелой работы.

Они пошли вдоль литейного двора. Из брандспойта поливали чугун, разлитый по канавкам, напоминающим сороконожку. Чугун медленно остывал. Над литейным двором клубился пар, пахло горелой серой.

Прошли в газовую. Лазарь познакомился с показаниями приборов, с анализами шлаков, с шихтованием. И Бунчужному показалось, что они в институте, что сейчас повторятся часы интимных собеседований, минуты страстных споров.

В газовую заходит Надя.

— Не помешаю?

— Вот кто здесь заменил вас! — говорит Бунчужный, представляя Надю.

Она смущается.

— Ревную, но... через закон природы не перескочишь: старое сменяется новым, а новое — еще более новым...

— Кстати, Лазарь, это моя жена! — отрекомендовал Журба Надю.

— Вот как? Чего ж на свадьбу не позвали? Надеюсь, сие событие отметим хоть с опозданием?

— Уже отмечали без тебя. Но, видимо, придется отметить еще раз. А пока пройдемтесь по заводу.

— Вы идите, товарищи, а я задержусь немножко... — сказал Бунчужный.

— Понятно... — ухмыльнулся Лазарь.

Мартеновский цех, отпраздновав пуск, вступал в трудовые будни.

Началась борьба за проектное снятие стали с квадратного метра пода печи, за сокращение времени плавки. Были мобилизованы находившиеся на площадке рабочие, когда-либо работавшие в сталеплавильных цехах, и комсомольская молодежь, прошедшая специальную подготовку; в порядке шефской помощи получили бригаду сталеваров из Днепропетровска и Златоуста.

Дмитрий Шахов стоял у завалочного окна печи.

Голубой огонь метался по печи, порой прорываясь сквозь щель заслонки на железный пол. Печи гудели; от бешенства огня, казалось, дрожали стены, дрожал воздух.

Гамма оттенков огня в печи — это гамма температур. В синем стекле, оправленном в деревянную рамку, Шахову была видна клокочущая внутренность печи; газы бурлили, хлестали, взметывали шлак.

У второй печи шла завалка. Хобот завалочной машины вводил мульду в садочное окно, машинист Леня Слюсаренко переводил рычаг, и скрап опрокидывался из мульды на под.

— Як воно, справы? — спрашивает Дмитрий земляка.

— Все гаразд, товарищу инженер. Мрия здийснылаcя... Я вже справжний специалист...

У третьей печи подручный готовил ложку к взятию пробы. Ложка, как поварской черпак, только рукоятка подлиннее. Подбираясь к печи боком и пряча воспаленное лицо, подручный брал пробу. Ложка становится нежнорозовой. Проба льется медовой непрерывной струей. Вокруг метелятся огненные снежинки.

И Дмитрию припомнилось, как двенадцать лет назад мастер Крыж на заводе Петровского, в Днепропетровске, пощипывая бородку, невозмутимо командовал:

— Митька, даешь доломит!

— Митька, отшлакуй ложку!

— Митька, колупни забивку!

И Митька подавал доломит, шлаковал черпак, «колупал» выпускное отверстие печи. Черная замазка багровела, когда Митька начинал в ней ковырять, потом слепила острым, как бритва, светом. Мастер Крыж наблюдает. Он видит, что у Митьки глаза блестят, слезятся, зрачки становятся маленькими, словно маковые зернышки.

Сейчас инженер Шахов — помощник начальника мартеновского цеха — и сталевар Варакса, присланный из Златоуста, наклоняются над пробой, взятой подручным. Когда становится слишком больно, оба отряхиваются от огненных снежинок, как от оводов. Минут через пятнадцать принесли из экспресслаборатории анализ. Шахов просматривает.

— Пора! — говорит он. — Будем выпускать.

Варакса смотрит через синее стеклышко на расплавленный металл.

— Повременим малость, полировка не кончилась.

Шахов также смотрит в печь.

— Да чего там не кончилась, Иван Остапович. Пора. Командуй пробивать летку! Анализ сигналит.

Шахов сходит вниз. Ковш висит на уключинах, изложницы стоят на тележках, готовые принять металл. Раздаются удары в колокол. Выпускное отверстие пробито, и мимо рабочего в синих очках, прикрепленных к козырьку фуражки, хлещет металл, наполняя цех огнем и дымом. Льется сталь в ковш, искры неустанно вздымаются над желобом, ковш наполняется жидким металлом. Глазам больно. Кажется, что в ковш опущено солнце.