— Не торопись, Ваня, на тот свет, на этом ещё много дел… Да, жаль, думал, с нами ты пойдёшь. К тому же наборщик ты, а нам типографские – во как нужны! Но, видать, крепко тебя серые сагитировали. Я ещё понимаю крестьян, которые слепо верят эсерам, но ты-то городской, пролетарий…

— Ежели помочь что надо, Стёпа, можешь на меня рассчитывать. Но дорогой я пойду своей. Ты меня знаешь, я упрямый!

— Ну ладно. А всё ж подумай. На вот тебе пяток листовок, почитай сам и братве передай на миноносце… Отчаянная, говоришь, братва на «Скором»? Ну вот, почитайте, может, не такими отчаянными будете, когда узнаете, чему учат серые…

Из листовки Владивостокской группы РСДРП «Чему учат социалисты-революционеры».

«…Социалисты-революционеры говорят: вся беда от того, что земля составляет частную собственность… Братья! Переход всей земли в крестьянские руки не спасет вас, неимущих, безлошадных, бесхозяйственных крестьян. В хозяева выбьется из вас один на десяток или сотню, а остальные по-прежнему будут продавать свою рабочую силу… Социалисты-революционеры без сомнения желают вам всякого добра, но в своих указаниях они жестоко ошибаются и вводят вас в заблуждение… Вы должны верить нам, вашим братьям, городским рабочим. Мы говорим вам: спасение для вас, как и для нас, одно: это социализм…»

Глава VII

Июльский день шёл на убыль, готовясь уступить свое место вечеру, но по-прежнему ярко светило солнце, жара не спадала. Обыватели в светлых полотняных костюмах степенно расхаживали по видовой площадке вокруг памятника Невельскому, читали надписи о его славных деяниях, сделанные на цоколе монумента, вглядывались в строгое мужицкое лицо адмирала, бюст которого стоял в нише, обращённой к полуострову Чуркина.

Слева от памятника, прислонясь плечом к фонарному столбу, стоял высокий господин в чёрном. В сильный морской бинокль он, не отрываясь, смотрел на бухту Золотой Рог. Можно было предположить, что это приезжий любуется буйно заросшим лесом Чуркиным и садом «Италия», расположенным у самой воды.

Но высокий господин смотрел не туда. Линзы его бинокля, скрадывая расстояние, ощупывали лодку, споро идущую на вёслах к полуострову. В ней сидело шестеро: пять матросов и один штатский, и, хотя последний сидел спиной, наблюдатель чутьем угадал: тот самый!

Лодка подошла к берегу, и едва пассажиры высадились, как вокруг замелькали белые жандармские кафтаны. Их было так много, что матросы и штатский как бы растворились в их плотном кольце. В низеньком офицерике, размахивающем нагайкой, высокий узнал Цирпицкого. «Молодец, вечный прапор! — усмехнулся он. — В этих делах ты незаменим!»

Он ещё раз взглянул на противоположный берег бухты, дабы удостовериться, что там всё кончено, и, закурив, направился к выходу из сквера.

Утром следующего дня к крепостной гауптвахте подъехал Петров. В дежурке он встретил Цирпицкого. Глаза прапорщика с мутной заволочью, мешки под ними красноречиво свидетельствовали о том, как Цирпицкий отметил свой вчерашний успех.

— Поздравляю ротмистром! — протянул он руку Петрову. — И с новой должностью: ведь вы теперь, если не ошибаюсь, начальник крепостной жандармской команды?

— Не ошибаетесь. Благодарю, — сухо ответил ротмистр и едва коснулся поданной ему руки. — Давайте к делу.

— Извольте, — ничуть не обидевшись, сказал прапорщик. — После того как вы позвонили мне, я мигом собрал своих молодцов, переправился на ту сторону и устроил засаду возле…

— Обстоятельства задержания мне известны. Я сам всё видел.

— Не может быть! Каким образом?

— В бинокль. Как арестованные?

— Личности матросов установлены. Все из Сибирского флотского экипажа. Их фамилии…

— С ними потом. Меня интересует штатский. Это тот?

— «Леший», — Цирпицкий придвинулся к сидящему на табурете ротмистру, понизил голос: — «Леший» говорит, что это тот самый агитатор, но фамилии его не знает, говорит, что все его звали… Доколе!

— Доколе? — удивился Петров и поморщился. — Не дышите на меня, прапорщик, это ужасно!

— Пардоньте! — осклабился Цирпицкий и прикрыл рот пальцами с голубыми каемками под ногтями.

— Доколе… Но ведь это явная кличка. А как он сам назвался, этот Доколе?

— Никак. Молчит. Но ничего, я развяжу ему язык!

— С этим успеется. Покажите мне его.

— Извольте.

Они вышли из дежурки, пересекли коридор и опустились по узкой винтовой лестнице в подвальное помещение. Ротмистр передёрнул плечами: было холодно и сыро, воняло карболкой. У одной из камер Цирпицкий остановился и, стараясь не шуметь, поднял заслонку «глазка». Посмотрел сам и уступил место Петрову.

В камере, скудно освещённой высоким решетчатым оконцем, стоя спиной к двери, отбивал поклоны человек. Ротмистр подумал было, что он молится, но, когда арестант начал приседать, догадался, что это гимнастика по системе Мюллера. Внезапно человек резко повернулся. Это был невысокий, худой парень, почти мальчик, с узким, треугольником, лицом и большими томными глазами, такими же, как у Петрова. Он заметил, что за ним наблюдают, и ротмистр ожидал, что арестант смутится и перестанет делать зарядку. Но юноша, сжав тонкие губы и неотрывно глядя прямо в глаза Петрова, продолжал делать упражнения. Эта безмолвная дуэль длилась минуту, потом ротмистр не выдержал, с лязгом опустил заслонку и оборотился к Цирпицкому:

— Идёмте.

Когда поднялись наверх и зашли в дежурку, прапорщик спросил:

— Ну как вам этот большевичок?

— Почему вы решили, что он большевик?

— А я изобрел свою методу узнавать партийную принадлежность арестантов, — ухмыльнулся Цирпицкий. — По поведению в камере. Меньшевики и либералы ноют и требуют хорошей пиши, эсеры – те кидаются на конвойных, уголовники пишут похабщину на стенах и горланят блатные песни… Ну а если гордый, занимается по системе Мюллера и требует книг – перед тобой большевик!

— Чушь! — резюмировал Петров, но про себя подумал, что в этом что-то есть. Видать, немалый опыт у этого заплечных дел мастера. — Как думаете добиться от него показаний?

— Обычным способом! — Цирпицкий поиграл висевшей на запястье нагайкой. — Он хилый – соплёй перешибёшь! Сразу заговорит.

Ротмистр молча покачал головой. Он чувствовал – возможно, прочитал это в глазах узника, – что физические пытки ему не страшны; и в этом случае надо действовать иначе.

— Вы, прапорщик, читали «Графа Монте-Кристо» Дюма-отца?

— Так точно!

Петров недоверчиво покосился на Цирпицкого и продолжил:

— И вы, конечно, помните, что, когда Эдмона Дантеса упрятали в замок Иф, ему не предъявили никакого обвинения, и, посидев в одиночке приличное время, бедный юноша едва не тронулся от неизвестности и отчаяния…

— Значит, вы хотите, чтобы и этот тоже…

— Я хочу, чтобы этот парень, когда дозреет, сам рассказал нам о себе и о тех, кто послал его работать в войсках. Вы меня поняли?

— Так точно, понял!

По глазам было видно, что ни черта не понял. С трудом подавляя растущее раздражение, Петров резко добавил:

— Короче; пусть сидит здесь в одиночке, обвинения не предъявлять, физических методов не применять, кормить так, чтоб только не подох от голода. Как только захочет говорить – дать знать мне. Всё!

— Слушаюсь, господин ротмистр!

Через неделю Петров позвонил Цирпицкому.

— Ну как там этот Доколе?

— Всё без изменения, господин ротмистр.

— Гимнастикой занимается?

— Так точно, занимается!

Этот же диалог повторился ещё через неделю. А ещё через четыре дня Цирпицкий позвонил сам.

— Доколе потребовал объяснений по поводу своего ареста. Памятуя ваш приказ, я объяснений ему не дал…

— И что же он?

— Объявил голодовку.

— Вот как! Гимнастику теперь, конечно, бросил?

— Никак нет. Занимается.

И всё же на третий день голодовки гимнастические упражнения пришлось оставить: сильно кружилась голова, в глазах, когда нагибался, темнело и плавали стеклянистые червячки. Теперь Доколе сутками неподвижно лежал на топчане, экономил силы; он понимал: борьба только начинается.