Открываю рот, но ничего не говорю. Опускаю взгляд вниз и смотрю на красные пятна, остающиеся от его правой ноги.

– У тебя кровь идет, – говорю я.

– Естественно, – тихо отвечает он.

***

Последний порез совсем небольшой, и я обрабатываю его йодом, закрываю баночку и ставлю на стол, мельком бросая взгляд на три осколка, лежащих на салфетке. Беру бинт и обматываю его ступню. Его голова покоится на мягком подлокотнике дивана, и он удовлетворенно смотрит на то, как я перевязываю его правую ногу.

– Зашить бы, – тихо говорю я, наматывая бинт виток за витком.

– И так сойдет, – отвечает он. Голос его – тихий, хриплый и спокойный. – Посоветуй мне книгу на сегодняшний вечер.

Поднимаю на него недовольный взгляд:

– Я не на работе.

– Это не мешает помочь человеку.

Отрезаю бинт, разрезаю конец на две части и обматываю ими стопу.

– Человеку-то помочь можно, а вот психу – нет. У меня не та квалификация, знаешь ли.

Он смеется, я завязываю концы бинта. Готово.

– Чем мы будем заниматься сегодня? – спрашивает он, глядя, как я убираю его ногу с моих колен. Я вздыхаю и поднимаю на него глаза:

– Может быть сексом? Было бы очень кстати.

Он улыбается, сверкая рядом ровных белых зубов:

– Нога болит, – отвечает он и в его глазах сверкает мерзкий огонек властолюбия – заставил меня просить о сексе. Как попрошайку. Пытаюсь испепелить его взглядом, но, проиграв, закусываю губу и поднимаюсь с дивана – собираю в салфетку кровавые шарики ватных тампонов, собираю аптечку. Поднимаюсь и иду на кухню. Пол я подмела, несмотря на жаркие протесты нестандартной личности, валяющейся на диване – он орал, что это красиво, а я – истребитель творчества, обвинял меня в геноциде свободной мысли, пока я молча орудовала метлой.

– Библиотека наверху, – кричит он мне в спину, пока я открываю дверцу и выбрасываю мусор в ведро. – Выбери нам что-нибудь.

Остаток третьего октября мы читали «451 градус по Фаренгейту», а четвертое провели в «Вирте» Джефа Нуна. Я, кстати, немало удивилась, найдя эту книгу на полке, и кое-что поняла.

***

Полночь, четвертое октября плавно перетекает в пятое, и мы встречаем его вместе – тонкая пелена света ночника на странице книги, и его рука на моей спине. Если бы не тонкие пальцы, скользящие по моей коже, я бы бросила чтение еще вчера. Если бы не возможность лежать у него под боком, вдыхать его запах, слушать тихий смех, язвительные замечания и пошлые зарисовки, рожденные книгой, ночью и двумя телами под тончайшим покрывалом похоти, я бы замолчала. Если бы не искрящееся эго, завораживающее блеском самолюбие, и сверкающая миллиардами осколков совершенно уникальная точка зрения на весь этот мир, я бы ни за что не пошла за ним, но… Господи, как же прекрасно, что есть бесконечная вселенная этих «если бы», а я сорвала джек-пот – мне достались самые изысканные, самые горькие, самые неповторимые «если». Замолкаю, отрываю взгляд от книги, смотрю на кончик длинного носа и поднимаюсь по переносице к зеленым глазам:

– Это не съемный дом, – говорю я.

Он удивленно вскидывает брови, а затем улыбается:

– Правда? – улыбка оголяет его зубы. – С чего ты взяла?

Я закрываю книгу и поворачиваю обложкой к нему:

– Вот с чего.

Он смотрит на книгу, затем на меня:

– И что? Книга, как книга – обложка, страницы, слова на бумаге.

Я улыбаюсь:

– Да, да, все на месте. А вот слова на бумаге… у них, знаешь ли, весьма своеобразный порядок, характерный отпечаток и интонации. Это книга на любителя. Брэдбери можно увидеть в любой коллекции, а вот это, – я машу книжкой из стороны в сторону, – нравится далеко не всем. Грязновато, знаешь ли, да и в нашей стране выпущено относительно недавно, и о ней немногие знают. Это не классика, интерес к которой продиктован общественным мнением, это – самостоятельный и весьма своеобразный выбор. Эта вещь не безлика, не декорация большого дома в аренде. Эта книга чья-то.

Он смотрит, и тонкий серп улыбки меркнет – его лицо становится задумчивым.

– Итак, чей это дом?

Он убирает руку с моей спины:

– Это дом Рут.

Моя челюсть глухо падает вниз, я закрываю руками лицо:

– Господи… – в голове мелькают образы, мысли, ругательства. Я должна была догадаться.

Отрываю руки от лица:

– Вы спите?

Он мотает головой и кисло ухмыляется:

– Я уже говорил.

– Значит соврал!

– Ну, так что мешает мне сделать это снова?

Бессильно рычу:

– Ну, ты и сволочь… Я ведь тебе не вру!

Он улыбается:

– Кто же тебе не дает?

– Хочешь, чтобы я врала? Рассказывала небылицы?

– Любая твоя небылица, все равно будет автопортретом. Небылицы или правда – мне будет интересно.

Я сверлю его взглядом, я пытаюсь разглядеть в нем чувство вины или замешательство, но он хитро щурится, улыбка делает его взгляд совершенно непроницаемым и навязывает мне его волю – опускаю глаза и смотрю на свои руки:

– Что мы будем делать, если она войдет сюда? Вот прямо сейчас? – снова взгляд на него.

Он протягивает руку, касается тыльной стороной пальцев моей щеки:

– Никто не войдет, – тихо говорит он.

– Почему? Это ведь её дом? Кто мешает ей…

– Ей сейчас не до тебя,– перебивает он. – И не до меня… Ни до кого.

Я смотрю на него и мне все тяжелее оторвать взгляд от его губ. Я вслушиваюсь, всматриваюсь и пытаюсь понять, послышалась ли мне тоска?

– Что с ней? – спрашиваю я.

Его пальцы – теплом по моей щеке, его глаза – терпеливой усталостью по моему лицу:

– Затяжной творческий кризис.

Глава 7

Утро. Выхожу из комнаты и борюсь с желанием громко хлопнуть дверью. Какой смысл? Все равно не услышит, а если и услышит – посмеется только. Иду по коридору, хмурюсь, кусаю губы – тут никакие слова не помогут. Тут нужны наручники. Спускаюсь по лестнице, ловлю воспоминания в своей голове – слова летают и щебечут надоедливой стаей – не так-то просто сладить с ними. Я тянусь, я пытаюсь их поймать, но куда там! Уж больно дикие. Их тонкие клювики врезаются в мое самолюбие:

Пожалуйста, не уходи.

Бессильно скриплю зубами, сжимаю кулаки – наивная дура.

Останься. Я хочу проснуться с тобой.

Боже мой… от таких приторных банальностей я бы тоже сбежала. Но что я могла поделать? Меня понесло…

Не уходи.

Останься.

Объясни.

Останавливаюсь и рычу – град воспоминаний обрушивается на меня лавиной крохотных иголок. Они впиваются в моё эго, вонзаются, пробивают насквозь и добираются до сладкого, желанного стыда – он льется сквозь порезы и заполняет меня, заливаясь в легкие, не дает мне нормально вздохнуть, покрывая испариной спину.

Разреши.

Расскажи.

Позволь мне.

Закрываю лицо руками и пережидаю град.

Хочу быть с тобой.

Хочу прикасаться к тебе.

Я хочу тебя. Боже мой, как же я хочу тебя…

Так, все! Хватит! Кручусь на месте, словно волчок, и впервые за все время, что я здесь, мне хочется понять – как? Как это работает? Некрасив, неласков, сволочь редкостная… Но работает! Работает, мать его, безотказно, потому что вот она я – на предпоследней ступеньке, верчусь вокруг себя, сыплю проклятиями и ловлю воспоминания за их юркие, тонкие крылышки. Идите сюда, сволочи, и хватит клевать меня! Но как? Впервые мне необходимо понять механизм. Все это время я просто наслаждалась, купалась в его обаянии и том, чего не купишь ни за какие деньги – совершенно неповторимые моменты вожделения, страха, ненависти, и чего-то невероятно сладкого, а теперь… Теперь, да, пожалуй, я хочу понять суть вещей!

Да вот только объяснять некому.

Громко и четко завершаю свою бессловесную, бессмысленную внутреннюю тираду одним единственным:

– Перестань!

Убираю руки от лица, поднимаю голову…

Никуда ты не пойдешь! Хочешь сослаться на обиду? Не ври, её нет. Бессилие… вот это ближе, но неужели ты настолько глупа, чтобы лишить себя такой возможности просто потому, что не умеешь приручить стихию? Такие люди… Боже мой, такие люди встречаются раз в жизни. Поэтому, да, так и будешь молча скрипеть зубами, потому что все, что вместилось в эти пять дней… Нет у таких людей эквивалентов ни в книгах, ни в музыке, ни в фильмах, и главное, в других людях – тебе просто нечем его заменить. Нечем уговорить жажду внутри тебя. Уйди сейчас – сожаление сожжет тебя дотла, как только ты переступишь порог своей квартиры.