— Ты моего сына не тронь! — погрозил он старику кнутом. — Он тебе не родня и не ровня, понял?

И дед Кирясь молча поклонился. Оказывается, он был у Абрамовых батраком, а не настоящим дедушкой.

Сам Губан не пахал, не сеял, разъезжал по деревням, скупал пеньку и сало. А потом подороже продавал.

Не мужик, не купец. Таких на деревне звали прасолами.

Сына своего за дружбу со мной Губан похвалил:

— Это хорошо, играй, играй с Учителкиным.

А мне сказал:

— Держись за своих, мордовских, а Гришку ты брось, он тебе не ровня.

У меня два языка

Осенью мы пошли в школу. И хотя Гриша и Андрон были постарше меня, мы очутились все вместе в первом классе. Конопач был оставлен на второй год по лености, а Гриша пропустил одну зиму по болезни.

Учить нас пришла старая учительница, которая была посажёной матерью на красной свадьбе. А с ней вместе моя названая тётя. Оказывается, Надия была помощницей у неё, помогала растолковывать мордовским ребятам русские слова.

Старая учительница была в простом платье, а Надия вошла в класс такая нарядная, что хотелось зажмуриться. Мордовский костюм сверкал на ней красными узорами и яркими блёстками. На шее бусы. Вокруг лица пушились, играли радугой селезнёвые пёрышки.

— Здравствуйте, дети, — сказала старая учительница по-мордовски, а потом стала разговаривать по-русски.

А Надия объяснила, что она рассказывает нам, как мы будем учиться по русскому букварю, подставляя под каждым русским словом свои слова, пока не получим буквари на родном языке.

Прежде у мордвы не было своей письменности, а теперь она будет. Советская власть всех сделает грамотными, всех научит новой жизни. Кто был самым последним, станет самым первым!

Ой, как хорошо! Вот Надия, она была сторожихой при школе, а вскоре поедет на курсы и станет учительницей. При Советской власти у неграмотной прежде мордвы будут свои учёные!

Это Ленин так обо всех заботится.

Мы захлопали в ладоши. Закричали «спасибо». Нам понравилось, что мы будем учёными. А когда все утихли, Андрон вдруг сказал:

— Зачем мне учиться по-мордовски? Отец мне велел хорошо узнать русский!

— А затем, чтобы хорошо знать два языка, — улыбнулась ему тётя Надия. — Все мордовские ребятишки будут учить не только мокшанский, но и русский язык. Неужели ты хочешь быть отсталым?

Конопач угрюмо молчал, опустив глаза.

— Что вы скажете, дети, лучше, когда два языка?

— А у меня уже два языка, два! — закричал я по-мокшански, потом повторил по-русски.

— И у меня тоже! — крикнул Гриша.

— Вот видишь, у всех по два языка, а если у тебя, останется один, бедней всех будешь, а ведь ты из богатой семьи, — пошутила учителка.

Андрон покраснел так, что все веснушки в один блин слились. И ничего не ответил. А на большой перемене прижал меня в угол и стал грозить:

— А ну, держи язык за зубами, не высовывай! У кого два — один отрежем!

Мне стало страшно. А две девочки, услышав такое, заплакали. И на другой день на занятия побоялись прийти. И ещё несколько ребятишек не пришли. Прослышали, что в школе их будут бить, казнить, языки резать.

Когда тётя Надия рассказала всё это дяде Мише, солдат поднял шум в сельсовете. И Губана, который научил своего сына Андрона запугивать ребятишек, желающих учиться на родном языке, призвали к ответу.

А всё-таки Андрон мне грозил иной раз тихо, когда нас не слышали:

— Смотри у меня, двуязычный… Когда-нибудь один да отрежу! — и показывал исподтишка острый ножичек из косы, которым резал себе сало.

Зачем Андрону знать русский

И вот как чудно́ получилось: любил я Гришу, а водился всё больше с Андроном. Боялся его и не мог отстать. Куда он звал, туда шёл. Чего велел, то делал.

Придумал он учителку дразнить. Как только станет она писать на доске слова, повернётся к нам спиной, сейчас он прицелится и шлёп на доску бумажную жвачку.

Она оглянется, а он сидит как ни в чём не бывало. И велит мне нажевать и плюнуть. И вот жую и плюю. Никто меня не выдаёт. Всем смешно, что я сержу свою тётю, а она не догадывается.

Подойдёт к Грише, к Андрону, велит открыть рты. Ничего нет. А у меня полон рот жвачки, но ко мне не подходит. Не может и подумать, что проказит её собственный племянник. И всё это очень смешно.

А то начнём «лётчиков» пускать. Свернём бумажную трубочку, нажуём кончик, прицелимся и — раз! — приклеим к потолку.

Тётя Надия и сердилась и даже просила весь класс не озорничать. И однажды чуть не заплакала:

— Как вам не стыдно?

И нам стало стыдно. Но шалить мы, наверно бы, не перестали, если бы не Гриша. На перемене он заманил нас с Андроном за школьный сарай. Дал Андрону подзатыльник. Дал и мне так, что я закачался.

— И ещё дам, если плеваться не перестанете!

Я стерпел, а Конопач разревелся:

— Батьке скажу! Он тебя велит выгнать. Школа мордовская, а ты русский! Зачем тебе знать по-мордовски?

— А тебе зачем знать по-русски? — подступил к нему Гриша. — Мне для дела, чтобы лучше вместе с мордвой работать. А тебе-то на что?

— Как — на что? Батька говорит, плохо будешь русский язык знать, не сумеешь с русскими купцами торговать — обманут!

— Ишь ты, всё у вас для выгоды, кулачьё! — И Гриша презрительно усмехнулся.

Ангельский голосок

Однажды пришёл в школу регент[1] церковного хора. Высоченный дяденька, по прозвищу «Алилуй». Он был так высок, что даже, разговаривая с тётей Надиёй, сгибался.

— Разрешите опробовать голоса ваших мальчиков?

— Давно пора, начальство рекомендовало ввести уроки пения.

— Также и граждане требуют, — сказал Алилуй.

И стал пробовать голоса при помощи гнутой железки. Стукнет ею об угол стола, поднесёт к уху и слушает. А нам велит разинуть рот и тянуть: «А-а-а!»

Гришин голос ему понравился. Сильный, чистый. А у Конопача оказался глухой, хриплый. Забраковал. А мой голос так понравился, что все уже ушли, а он меня всё петь заставлял. Уж я тянул, тянул, вытягивал «а», голова заболела. Алилуй увидел, что я бледен, положил ладонь на голову и погладил:

— Ангельский у тебя голосок, мальчик. Радуйся!

И с тех пор от меня не отставал. Мало что в школе больше других петь заставлял, стал водить за собой в церковь, на спевки. И Гришу тоже.

В церкви было холодно, сыро. Со стен глядели страшными глазами сердитые дядьки. Так бы и убежал. Мы с Гришей ходили неохотно, а Конопач сам навязывался. Хотя его и не просили, на все спевки приходил. И чтобы хора не портить своим хрипачом, только рот разевал, а звук проглатывал.

И Алилуй не прогонял его почему-то.

Регенту помогал с нами управляться попов сын, Толька. Толстый, белый, с тяжёлыми руками. Если шлёпнет, на ногах едва устоишь. Всех бил, меня тоже. Гришу не трогал, побаивался. И Андрона не бил.

И вот чудно́: над всеми мордовскими ребятишками посмеивался, но с Гришей, хоть и русский, не водился, а с Андроном дружил.

— Почему? — спросил я как-то Гришу.

— Да потому, что богач богача видит издалеча, — пошутил Гриша. А потом пояснил: — Андрона сюда не по голосу взяли, а по отцовской глотке. Губан на Алилуя накричал. Моего, дескать, сына от пирогов не имеете права отталкивать. Теперь все равны!

— От каких пирогов? — удивился я.

— А вот кончится пост, подойдёт пасха, будем все хором за попами из дома в дом ходить, божественное петь. Люди нам пирогов накидают целые возы. Потом делить будем. Как же им, кулакам, в такой делёжке не участвовать?

Делёжка пирогов меня заинтересовала. Рассказал я про это дома тёте учителке, рассказал бабушке, которая тоже жила при школе.

Тётя Надия пожала плечами. Не понравилось ей это.

А бабушка обрадовалась:

— Вот хорошо, вот ладно! Это счастье тебе. Имея ангельский голосок, умей им пользоваться!