Я, конечно, видел, что Павлов искренне переживает свою оплошность, и не только как специалист, как врач, но и просто по-человечески, однако это не искупало его ошибки. Он был виноват и сам отлично понимал это, хотя объективно действительно ничем не мог помочь Николаеву.

Узнав, что я еду в морг, Павлов попросил меня взять его с собой.

— Я хочу поговорить с судебным медиком, — сказал он.

Это было его право, и я согласился подождать его минут пять, пока он договорится с начальством о том, кто подменит его на станции. Дорогой мы ни о чем не говорили. Троллейбус бежал по набережной. Павлов с угрюмым выражением на лице молчал, забившись в угол. Правда, казалось, что он хочет о чем-то спросить меня, но, как видно, на это у него не хватило решимости. Он сильно волновался, об этом можно было судить хотя бы по тому, как он время от времени с шумом втягивал воздух сквозь стиснутые зубы и вздыхал.

…Морг был закрыт. После долгого блуждания по многочисленным коридорам и лабораториям мы разыскали наконец подполковника Одинцова и судмедэксперта Рыжова в небольшом кабинетике больничного патологоанатома. Все трое уже сняли халаты и оживленно обменивались мнениями после проведенного вскрытия. Я сделал попытку выйти с Одинцовым в коридор, чтобы доложить ему о результатах своей поездки, но он шепотом сказал мне:

— Чуть позже, давай сначала послушаем Рыжова. А кто с тобой, врач скорой помощи? Ну что ж, ему тем более следует послушать.

Эту последнюю фразу он произнес нарочно громко. И Павлов, услышав ее, изменился в лице.

— Инерция мышления вас подвела, голубчик, — снисходительно и укоризненно начал Рыжов, обращаясь к Павлову. — Вы бы заметили рану, если бы были внимательны. Согласен, это было нелегко, наружный след от удара ножом совсем невелик. К тому же больной ничего не сказал вам. Но, простите, маленькие дети и животные тоже не отличаются красноречием, однако это не мешает врачам лечить их и даже вылечивать. Лезвие, которым был нанесен удар, довольно длинное, сантиметров двенадцать — четырнадцать, узкое. Кровоизлияние внутреннее. На теле Николаева в месте нанесения ранения отчетливо видны темные следы, похожие на йод. Я взял кусочек ткани на исследование, и, если подтвердится, что это йод, а так скорее всего и будет, значит, Николаев прижигал рану, следовательно, опасался последствий и пытался с ней что-то сделать. Сотрудники уголовного розыска, наверное, сумеют со временем сделать соответствующие выводы из этого факта, но уже и так ясно, что покойный хотел скрыть свою рану. Однако все равно, доктор, вы должны были ее заметить. Хотя, мне кажется, после вызова скорой помощи предотвратить летальный исход уже не мог никто.

Я спросил у Рыжова — сколько времени Николаев прожил после ранения, хотя бы приблизительно.

— Ну, разумеется, приблизительно, — сказал Рыжов. — Точно вам, пожалуй, теперь может сказать только убийца. Самоубийство я на девяносто девять процентов исключаю. Хотя, должен сказать, судебная медицина знает самые ухищренные, самые необычные способы самоубийства. Но воткнуть себе нож в живот… На такое решится разве что, душевнобольной, а Николаев, как известно, был нормальным человеком.

— Харакири, — подал голос Павлов.

Рыжов усмехнулся:

— Действительно, похоже на харакири. Но я еще никогда не слышал, чтобы этот жуткий способ использовал кто-нибудь, кроме японских самураев. Может быть, это несчастный случай. Но почему в таком случаем он скрыл это от жены? Возможно, не хотел ее тревожить. Но ведь состояние его было таково, что требовалось срочное вмешательство врача. Предположим, эта рана получена на любовной почве, скажем, от мужа соблазненной им женщины. Тогда понятно, почему он скрыл от жены, от отца, но врачу скорой помощи или в больнице он ведь мог сказать. Значит, либо он не придал значения ранению, либо у него были веские причины скрывать это ранение и от жены, и от всех остальных.

Что же касается вашего вопроса, — вспомнил обо мне Рыжов, — то с такой раной потерпевший мог жить от одного до трех дней. Точнее, увы, я вам ответить не могу. В общем, я сказал все.

Теперь слово уголовному розыску. — Рыжов кивнул в сторону Одинцова. — Сомневаюсь, чтобы в данный момент товарищи из милиции могли что-нибудь добавить. Но надеюсь, что со временем, когда они сделают окончательные выводы, не скроют их от нас. Случай действительно прелюбопытный.

Мы молча слушали Рыжова и не могли не отдать должного логике его умозаключений.

— Спасибо вам, товарищи! — Одинцов пожал руки врачам и сказал мне: — Поехали.

Пока мы шли с ним по коридору, я успел рассказать ему все, что узнал в квартире Николаева и во дворе его дома.

— Да, — сказал Одинцов. — Не слишком далеко мы

продвинулись к истине, но у меня появилась одна мысль. Будем надеяться, что она выведет нас из темного леса.

Когда мы вышли на улицу и сели в его служебную машину, я спросил Одинцова:

— Одежда?

Он утвердительно кивнул головой. На этот раз мне не нужно было спрашивать, где улица Строителей, и я уверенно привел Одинцова ко второму корпусу дома № 3. Когда мы подошли к уже знакомой мне парадной, старушки пенсионерки дружно кивнули мне, как старому приятелю. Начальник улыбнулся и приветливо поздоровался с ними. Он был искренне убежден, что они кивнули именно ему. Вообще после его недавнего выступления по телевидению о профилактике детской безнадзорности Одинцов считает, что все жители города должны узнавать его в лицо, как Аркадия Райкина или Николая Озерова. Мы часто но этому поводу шутили в отделе между собой, радуясь, что сумели обнаружить хоть одну слабость у нашего начальника, вообще-то человека весьма строгого, я бы даже сказал, суховатого, но вместе с тем душевного, искреннего, с чувством юмора

Я объяснил Людмиле Петровне, зачем мы пришли.

— Пожалуйста, сказала она, — смотрите.

В принципе мы нашли то, что искали, — рубашку и майку. Прорез ткани шириной около 8 миллиметров примерно соответствовал тому месту, где на теле Николаева был след от ножевого удара. На майке остался слабый след крови, на рубашке его не было. Это соответствовало заключению врачей о том, что кровоизлияние было внутренним. Снаружи выступило всего несколько капель крови. Мы осмотрели все пиджаки Николаева и его пальто. Ни на одном из них не было прореза. Я очень быстро составил протокол об изъятии майки и рубашки в качестве вещественных доказательств, а Одинцов в это время вел неторопливый разговор с Людмилой Петровной.

— Кстати, — спросил он ее, — именно эти майку и рубашку брал ваш муж в последнюю командировку?

Да, — сказала она, подумав. — Точно, в них он вернулся обратно.

— Он ничего не рассказывал вам о своей поездке, о каком-нибудь происшествии, случайной драке, несчастном случае?

— Ничего не рассказывал, абсолютно ничего. Если бы я что-нибудь знала, я бы сказала вам.

— Сколько дней он находился в командировке?

— Недолго, всего неделю вместе с дорогой.

— А где он там останавливался?

— В гостинице «Волга». Он много лет ездил в этот город по служебным делам и всегда останавливало именно в «Волге», хотя, впрочем…

Мне показалось, что последний вопрос Одинцова чем-то взволновал Людмилу Петровну. Она как-то вся напряглась, и Одинцов это тоже заметил.

— Что «впрочем», вы не уверены в гостинице?

— Да нет, не обращайте внимания, я сейчас в таком состоянии, что начинаю фразу, а закончить ее не могу, забываю. Обычно Вася останавливался в «Волге», почему бы ему не остановиться там и на этот раз.

— Ладно, — сказал Одинцов. — «Волга» так «Волга». А на чем он добирался обратно, на поезде или на самолете?

— На самолете, — уверенно сказала Людмила Петровна. — Поезда он не переносил. Длинная дорога всегда действовала ему на нервы.

— Вообще-то ты прав, — сказал мне мой начальник, когда мы спускались по лестнице. — Пальто и пиджак могли быть расстегнуты.

— Я этого не говорил, — засмеялся я.

— Говорил, не говорил, — пробурчал Одинцов, — но подумал же.