— Вот так, — вздохнул Дутр.

Внезапная усталость сломила, разрушила его. Он рухнул на стул. Струйка пота змеилась по виску, размывая грим в уголке глаза. И тогда Одетта оперлась на мрамор камина, закрыла лицо руками и зарыдала. Она громко плакала, спазмы сотрясали ее жирное тело. Она медленно переминалась с ноги на ногу, безуспешно пытаясь овладеть собой. Со скучающей гримасой Дутр ждал, вытирая платочком мокрые пальцы. Наконец она откинула волосы, обратила к нему лицо, перекошенное гневом, печалью и страхом.

— Прости меня, — сказала она. — Но это еще хуже, чем потеря любимого сына.

— Потеря? — не понял Дутр.

— Я запрещаю тебе делать это.

— Так плохо?

— О нет! Это… как бы точнее сказать… Это невероятно! Как тебе объяснить?..

Она подошла к нему, погладила по щеке.

— Если ты это покажешь, — сказала она, — успех будет неслыханный. Но этого делать нельзя.

— Почему?

— Я чувствую, это плохо кончится для тебя. Ты вконец себя уничтожишь.

— А если мне доставляет удовольствие уничтожать себя?

— Пьер, прошу тебя!

Он нервно бросил парик на кровать, отошел к окну, бренча в кармане монетами.

— Теперь я не в счет, — сказала за его спиной Одетта.

Он бессильно сжал челюсти.

— Но ведь я работаю для тебя! — крикнул он. — Чтобы заработать денег! Что, они больше тебя не интересуют?

— Я у тебя просила когда-нибудь? — ответила Одетта. — Нет, это из-за девок ты так убиваешься. Они преследуют тебя, да? Они и сейчас за нас цепляются!

Дутр обернулся.

— Я запрещаю тебе… — начал он.

— Ты не заставишь меня молчать. Может, если бы мы набрались храбрости и поговорили обо всем раньше, ты бы не докатился до этого. Пьер, ты не имеешь права наказывать нас обоих.

— Но я никого не наказываю, — уныло произнес Дутр.

— Тогда зачем ты придумал этот номер? Скажи откровенно… Чтобы остаться одному? Чтобы отомстить себе, мне? Скажи, что это неправда! Бедняжка Пьер, что я могу сделать для тебя?

Дутр прислонился к камину. Он подумал о Грете, и взгляд его окаменел. Одетта кинулась к нему, схватила за лацканы пиджака.

— Пьер, послушай… Останься со мной!

Он презрительно посмотрел на мать. Ничто не могло отвлечь его, когда он так старательно замыкался в себе. Напрасно Одетта прижимала его к груди, он едва слышал слова, которые она произносила. Что она там рассказывает? Она всегда все делала ради его счастья… Она сожалеет, что была сурова с Хильдой и Гретой… В одном мире звучал плачущий женский голос, а в другом, его, — глухая боль, которая никогда не кончалась. И это было все, что осталось от любви.

Он легонько оттолкнул Одетту, взял парик и ушел в свою комнату, заперев за собой дверь на ключ. По крайней мере, он знал, что, пройдя через тысячи испытаний, стал артистом, более талантливым, чем Альберто, и это еще не предел. Он сел перед зеркалом и начал репетировать исчезновение доллара в замедленном темпе.

В последний вечер в городе, перед выходом на сцену, он предупредил Одетту:

— Я попробую. Оставь реквизит за кулисами.

Одетта пыталась возразить.

— Знаю, — сказал он, — еще не все отработано. Но мне нужно понять, как далеко я могу зайти.

Занавес поднялся. Появился манекен. В зале раздался смех. Это было так смешно — сначала… Эта фигура, сбежавшая из витрины и передвигающаяся развинченной походкой, с остановками и колебаниями, как плохо отрегулированная заводная игрушка. Потом воцарилась тишина, все больше наполнявшаяся каким-то беспокойством, и было слышно, как скрипят башмаки, как по гулкой сцене тяжело ступают ноги. Каждый шаг отдавался эхом. Такие шаги любой из зрителей слышал по крайней мере один раз в жизни, во сне: шаги рока, у которого в запасе полно времени — целая вечность! — чтобы схватить добычу. Он ступал из глубины веков и ночей, спокойный, упорный… Человек входил в круг света, и Одетта, стоявшая за кулисами, чувствовала, как дрожат ее колени. Стоя на авансцене, он покачнулся, повернул мертвенно-бледное лицо направо, налево. Головы зрителей поворачивались вслед за его движениями. «Он выиграл!» — подумала Одетта. Затем мелкими рывками восковые руки сблизились, и шарики начали ошеломляющий полет. Когда они исчезли, никто не осмелился захлопать. Никто не знал, что надо делать. Дутр, великолепно понимая настроение публики, выронил белый шарик, словно какая-то пружина вышла из-под контроля механического мозга. Шарик покатился по полу, потом по первой ступеньке лестницы, ведущей со сцены в зал, по второй… Он все быстрее и быстрее катился вниз, в проход между креслами. Люди поджимали ноги, с вымученной улыбкой смотрели, как он катится мимо них. Дутр тоже спустился по лестнице, медленно-медленно. Он вспоминал белокурую девушку, привязанную к креслу, поцелуй… Его пустые глаза смотрели в прошлое. Каждое движение причиняло боль, но все-таки означало победу. Он направился к женщине, сидевшей в первом ряду; рука его механически опустилась к ее сумочке и поднялась, держа веером колоду карт. Глаза три раза моргнули. Рука поднялась еще выше. Карты исчезли, снова появились, но в другой руке. А улыбающаяся механическая голова все покачивалась, настолько лишенная сознания, что заставляла зрителей содрогаться от страха. Пальцы неловким движением сомкнулись вокруг колоды, чтобы перетасовать ее. Короли, десятки, льющиеся потоком разноцветные карты взвивались в воздух и пестрым дождем падали на пол. Робот продолжал свою спотыкающуюся прогулку, топча их ногами. Другая колода оказалась в его руке, принявшейся с головокружительной быстротой тасовать карты, Непрерывный поток карт лился из левой ладони в правую, они растягивались, словно мехи аккордеона, но руки прятали их резким толчком.

Пришел черед доллара. Стояла такая тишина, что казалось, будто автомат выступает перед автоматами. Жила только монета. Она подпрыгивала, крутилась, каталась по рукам, таинственно исчезала в одном кармане, в другом, и все-таки все время была на месте, поблескивая на кончиках картонных пальцев, которые хватали ее ломким жестом в миг падения. Робот смотрел в пространство, не обращая внимания на руки, на тело, на пленный доллар. «Liberty, — думал Дутр. — Liberty». Последний щелчок забросил монету очень высоко. Сейчас она упадет, потеряется. Но она вернулась по вертикали в протянутую руку, упав плашмя на ладонь, которая тут же повернулась к публике, широко раскрытая, пустая, с четкими линиями любви, жизни, счастья.

Дутр подождал пять секунд, десять, пятнадцать…

Он видел вокруг себя лица, застывшие в мучительном экстазе. Тогда он поклонился — мило, небрежно — и ушел со сцены под вопли «браво», которые вздымались волнами, ударялись о рампу и откатывались в беспорядочном возбуждении. «Бис! Бис!» Ноги всего зала стучали в такт.

— Ты был изумителен, Пьер, — сказала Одетта. — Выйди на поклоны.

Он пожал плечами и ушел к себе, чтобы обсохнуть. Его заливал пот, он был измучен, опустошен; он спотыкался и чуть не растянулся рядом со стулом, на который пытался сесть. Приглушенные аплодисменты все еще заполняли кулисы. Появился директор, запыхавшийся, с протянутыми руками.

— Великолепно! — восклицал он. — Необыкновенно! Продлеваем контракт!

— Мы уедем в конце недели, — сказал Дутр.

А так как директор пытался возражать, он повернулся к Одетте.

— Выгони его, — прошептал Дутр. — Пусть меня оставят в покое. Да и ты тоже.

Он рухнул на стул и долго смотрел на дергающиеся пальцы. Никогда еще он не испытывал такого счастья и такой печали.

Одетта избегала споров. Отныне Дутр был волен делать что угодно. Именно он решил продать Виллори все имущество. Именно он подписал контракт на три недели в кабаре на Елисейских полях. Он выбрал гостиницу, комнаты; Одетта занималась лишь разными мелочами бытового плана. Пока Дутр репетировал в одиночестве, она пила в кафе рядом с гостиницей. Иногда она плакала, так, не из-за чего, просто потому, что увидела себя в зеркале, или потому, что было всего только два часа и до спектакля предстояло убить целых девять часов. Мало-помалу она стала ожидать начала с почти болезненным нетерпением. Она, всегда такая неуемная, всегда готовая огрызнуться, теперь таскала чемоданы Пьера, убирала гримерную, готовила стакан сахарной воды, в которой он растворял таблетку, потому что теперь страдал от непрекращающихся головных болей.