Любой предлог годился, чтобы отложить разговор на потом. Она перестала убирать в фургоне. Хозяйством теперь занимался Владимир. Бездействие окончательно доконало их. После многих месяцев интенсивной работы они не знали, куда девать убийственно долгие часы, отделявшие утро от вечера. И особенно невыносимо было для них не видеть друг друга. После обеда они ставили рядышком шезлонги, дремали на солнце, поглядывая друг на друга, чувствуя себя одинокими, словно все были при смерти. Одетта предлагала уехать.

— Ну и куда? — вопрошал Пьер.

— А зачем оставаться? — отвечала она.

Иногда от нечего делать они втроем шли в кино, а может, и потому, что испытывали необходимость вновь очутиться в зрительном зале, вдохнуть запах публики, потереться среди чужих судеб; но возвращение всегда было таким мучительным, что вскоре они отказались от развлечений.

Наконец они получили письмо. Импресарио предлагал им контракт на две недели в Виши, в конце сезона. Предполагалась приличная оплата, и Одетта вновь воспряла духом.

— Опять начинается! — с отчаянием прошептала Грета.

Но Дутр, которого тоже увлек мираж, занимался изучением автомобильных карт. Он тщательно разработал маршрут: Арль, Ним, Алес, Манд, Сен-Флу, Клермон-Ферран… У них еще есть время, будет интересно проехать по Центральному массиву в качестве туристов, с привалами. Отъезд на следующий день, рано утром.

Как только они тронулись в путь, оживление пропало. Впервые каждый задумался над тем, что ждет их на вечернем привале. И когда подходил вечер и фургоны останавливались на краю какого-нибудь луга, они садились в кружок, чтобы выкурить последнюю сигарету, но не осмеливались смотреть друг другу в глаза. Только Владимир произнес однажды: «Опять полная луна!» — и тут же пожалел об этом. Как всегда, приложив два пальца ко лбу, он отсалютовал компании и пошел спать в грузовичок.

Над горизонтом поднималась зловеще красная луна, каждый вечер освещавшая их бивак. Они молчали. Дым их сигарет, поднимаясь вверх, смешивался. Спать им не хотелось. Когда побелевшая к утру луна, напоминающая доллар, со странным рисунком на диске, не то орлом, не то женщиной, возносилась высоко в небо, Дутр поднимался:

— Я иду спать.

Женщины тоже вставали.

— Спокойной ночи.

Он провожал Грету, закрывал фургон на ключ — она больше не возражала — и прятал его в карман.

— Как глупо ты себя ведешь! — сказала Одетта.

— Я знаю, что делаю.

Они остановились.

— Послушай! — начала Одетта.

— Да?

Он видел ее лицо, освещенное луной, глаза спрятались в глубокой тени под бровями. Но он чувствовал их темный блеск, их неподвижный огонь, направленный на него. Одетта медленно отвернулась.

— Спи спокойно, сынок!

Она взобралась по ступенькам в фургон, и Дутр остался один, как часовой, поставленный охранять их бивак. Он зажег еще одну сигарету, обошел фургоны; тень его скользила рядом. «Моя боль, — подумал Дутр, — мой грех!» Но небо было полно звезд, словно дерево в майском цвету. Дутр пожал плечами. «Было бы нелепо отчаиваться!» — подумал он.

Он вошел в свой фургон, прошел к кровати, разделся, не зажигая ночника. Он не боялся. Здесь ему было лучше, чем рядом с Одеттой. Перед тем как лечь, он приласкал голубок, почесал им головки, горлышки. Одна из них должна умереть, чтобы восстановилось равновесие. Ему не нравились подобные мысли. Да и что общего между девушками и голубками? Птицы волновались в клетке. Долго было слышно, как они стучат коготками. В конце концов он зажег ночник и только тогда заснул.

Глава 10

Караван миновал горы. Дни были долгими и утомительными, ночи — мучительными. Они медленно двигались вдоль незнакомых рек, по диким плоскогорьям или вдруг обнаруживали какую-нибудь каменистую лощину, которая вела к дрожащему в солнечном мареве горизонту.

Им больше не хотелось останавливаться на отдых. Владимир, по пояс голый, похожий на худого и жилистого Христа, только что снятого с креста, ехал впереди, выбирая для стоянки местечко у моста или уголок в тени под каштанами, и высовывал из кабины руку с поднятым большим пальцем, и фургоны со скрежетом останавливались. Они молча, наскоро перекусывали тушенкой с хлебом. Одетта расстегивала «молнию» на комбинезоне, чтобы ветром обдало грудь, массировала колени. Упав на траву, Дутр зажигал сигарету. Грета мечтала, следя за полетом хищных птиц, а Владимир заливал водой радиаторы и проверял шины. Потом он свистел в два пальца. Привал окончен. Машины трогались, устанавливали дистанцию, и караван набирал скорость.

Был у них и приятный момент, ближе к шести вечера, когда тени от холмов падали на дорогу. На склоне дня они давали волю мыслям; напоенный запахом фруктов воздух холодил потные щеки. Дутр прислонялся к двери, закрывал глаза или украдкой смотрел назад, туда, где стоял грузовой фургон, в котором заперта Грета. Окна закрыты. Нет, она не могла сбежать. Они останавливались в деревне, чтобы купить хлеба, колбасы, пива. Владимир ставил машины квадратом, Дутр освобождал Грету, приносил воду. В перламутровом небе зажигались первые звезды. Одетта накрывала стол на открытом воздухе, торопила всех, суетилась вокруг плитки. Приближение ночи тревожило ее. После еды именно она последней обходила стоянку, пока забытая сигарета не обжигала ей пальцы. От фургонов на землю уже падала мягкая тень. Чувствовалось, что луна поднялась, хотя ее еще скрывали дома. Владимир отправлялся спать. Грета, не произнеся ни слова, скрывалась в фургоне. Мать и сын оставались вдвоем, лицом к лицу, в пространстве, замкнутом с четырех сторон фургонами. Между ними на столике лежала пачка сигарет и зажигалка. Время от времени они закуривали и, откинувшись на спинки шезлонгов, глядели на яркие звезды.

— Ты устал, — произносила Одетта. — Иди спать.

Он медленно выпускал колечко дыма, после чего тоже предлагал:

— Если хочешь, иди ты…

Она делала вид, что не слышит. Луг, долины сияли таким нежным светом, что Дутр едва удерживался от громкого стона. Казалось, кузнечики ведут перекличку с разных концов земли. Прикрыв глаза, Одетта следила за Дутром, а Дутр, хотя и делал вид, что смотрит в другую сторону, пристально наблюдал за ней. Неподвижные, задумчивые, они подолгу сидели за столом, а луна поднималась все выше и выше. Постепенно остывал воздух. Первыми начинали мерзнуть руки, потом холод скользил по телу, охватывал живот и грудь, застревал в ложбинке на шее, заставлял неметь ноги. Им вдруг начинало казаться, что они промокли до последней нитки, дрожь леденила челюсти. Они вставали, быстро растирали руки.

— Не засиживайся допоздна, малыш.

Но и тут она не могла просто уйти, а вечно медленно оглядывалась, как будто страшилась неведомой опасности. С видом побитой собаки плелась она в свой фургон, раздевалась, не зажигая света. Дутр выжидал, зная, что она смотрит на него в приоткрытое окно. Но он точно угадывал момент, когда, сдавшись, она засыпала. Тогда неслышно, как тень, он сновал по лагерю, сунув сжатые кулаки в карманы, хмелея от горя и одиночества. Потом на цыпочках подходил к двери Греты, чтобы запереть ее на ключ. Он прислушивался, тихонько ходил вокруг фургона, иногда, раскинув руки, всем телом приникал к стенке и, прижавшись губами к неостывшему дереву, шептал: «Грета… Грета… Я люблю тебя, Грета… Я не могу без тебя, Грета…» Опечатав поцелуями пространство, в котором спала девушка, возвращался в шезлонг и вновь созерцал волшебное небо. Придет ли ночь, чтобы забыться и уснуть?

Утром Владимир будил всех гудком.

Их караван добрался до Сен-Флу, спустился в долину Аланьона. Одетта передала руль Дутру и стала рыться в его картах.

— Остановимся около Исуара, — сказала она. — К завтрашнему вечеру без проблем доберемся до Виши.

— Тебя это успокаивает?

— Ну… Я всегда воображаю невесть что.

Она надела очки и пальцем провела вдоль линии дороги на карте.

На этот раз замыкающим был Владимир, потому что у него полетела шина. В зеркале было видно, как он осторожно вел на буксире два прицепа.