— А ты приложи, Михалыч. И быстро поймешь, что, несмотря на твои ахи-охи, ни одна позиция смягчена нами не будет.

— Но я не подпишу такой акт…

— А ты и не уполномочен его подписывать — ты его только визируешь. Разве было так, чтоб ты не завизировал то, что подписала Кондратьева? А на отдельной бумажке — бога ради! — все свои соображения и возражения нарисуй, мы их коллегии и представим. Я популярно излагаю?

— Популярно. Но здесь не приложены документы. Где эти объяснительные внештатников? Выписка из судового журнала?..

— Да, их пока нет, и появятся они в самый последний момент, в день подведения итогов работы комиссии. А то, Михалыч, работники у нас какие-то небрежные подобрались — из опечатанных сейфов бумажки улетают! — добивал Ивашнев. Михайленко смолчал. Снова вчитывался в машинописные строчки, поинтересовался: где же печатали? Машбюро, насколько он знает, такого документа не получало… Осведомился, можно ли показывать акт Кондратьевой или же это «болванка», пробный черновик?

— Можно показать, — взглянув на Павла, разрешил Ивашнев. — Пометка «проект» и отсутствие — пока — наших подписей не делают акт официальным документом. Пусть ознакомится в предварительном порядке, чтобы знать перспективы.

— Ну, спасибо, ребята, славно потрудились, на весь Союз ославили! Но ведь и Кондратьева не подпишет такого акта!

— Правильно, Витя! Сначала она должна принять меры, а уж потом подписывать. Это уж как водится… Когда мы ей подадим не проект, а документ со всеми приложениями и подписями — тогда и завизирует, — в интонации Ивашнева, внешне предельно дружелюбной, недвусмысленно проскальзывала угроза.

— Не со всеми приложениями, — поправил Стольников. — Два документа мы передаем в прокуратуру.

18

В гостинице, перечитывая акт, Иван восхищенно цокал языком. Какие золотые факты! Какой шедевр изваяли! Как формулировки отлудили!

— Эх, эту бы нашу энергию — да в мирных целях! — заметил Павел. — Тебе не кажется, что мы только тем и занимаемся, что мечем бисер?..

— Вообще-то, я бы нашел себе в этой жизни более эффективное применение, чем мерить длину полотенец, — отвечал Ивашнев.

— Да, мы об этом говорили: в прокуратуре тебе надо работать. Но знаешь, Ваня, ты просидишь в аппарате дольше Калачева. Правда, совсем по иной причине.

— По какой же?

— Ты представь, как Тургенев подает руководству добытые нами материалы. Несет наверх в клюве факт Ивашнева, но вовсе не называет там фамилии Ивашнева. И стрижет лавры. Аксакал питается нашим интеллектом, и ты ему нужен как донор интеллекта, понимаешь?

— Никогда не настаивал на своем авторстве, но звучит обидно: донор интеллекта!

Они редактировали документ до позднего вечера, когда вдруг, без предварительного звонка, в гостиницу приехали Михайленко и Зябликова. Лицо начфо впервые за все дни ревизии было растерянным, глаза бегали, он то и дело ежился, словно под одежду попала стеклянная вата. Ирина Николаевна была бледна, глаза заплаканные. Оба представляли собой жалкое зрелище.

— Чем обязаны?.. — начал было Иван, но Михайленко оборвал всякие вежливые формулы:

— В общем, так, ребята! Кондратьева такой акт не подпишет. Только что прочитала и послала нас к вам: делайте что хотите, но акт должен быть смягчен.

— И что же вы хотите с нами сделать? — усмехнулся Иван.

— Не знаю, — признался Михайленко, и обнаружилось, что он уже выпил.

— Нам было сказано, чтобы без другого акта на работу не возвращались, — добавила Зябликова, не догадываясь, что этими словами выдает себя и Михайленко с головой.

Ивашнев развел руками:

— Трудоустройством вашим не нам заниматься.

— То есть нам предлагают умолчать о каких-то фактах, я правильно понимаю? — холодно спросил Стольников.

— В работе управления много положительного, это отмечала и предыдущая ваша ревизия! — решительно заявила Зябликова.

— Управления или же финансового отдела? — осадил ее Ивашнев. — К тому же мы тщательно перечислили все недостатки, которые отмечались три года назад и не исправлены вами до сих пор.

— И тем не менее констатирующая часть должна быть расширена. Кроме того, акт чересчур эмоционален… Такие приговоры на каждом шагу!

— Хорошо, эмоции мы можем снять, пусть факты сами говорят за себя. Но предупредите Кондратьеву, что от этого их звучание только усилится.

— И вообще, это не документальная ревизия! Это…

— Да! Это была ревизия по существу. Или вы считаете, если в документах управления нет акта о проведении круиза, то мы так и должны писать в записке: нет самого главного документа?! Нет уж, голубчики, для нас это повод раскрутить всю историю — уж так нас учили. А учили — хорошо! И вообще, сколько лет можно делать вид, что мы верим вашим филькиным грамотам?

«Вот оно! — уверился Павел. — Вот секрет, которого до сих пор не поймут в аппарате: Иван не просто анализирует документы управлений. Всякий свой «жареный факт» Ивашнев выуживает из сопоставления документа с жизнью. Можно просчитать ведомости на выплату премий. А можно устроить перекрестную проверку и «найти» десять тысяч».

— По существу изложенных фактов у Кондратьевой есть возражения? — спросил Стольников.

— Нет, если факты будут подтверждены документально. Но много мелочей…

— Это нам судить, что мелочь, а что не мелочь, — вступил Иван. — Мы можем пойти вам навстречу в одном — смягчим акт тем, что добавим: в ходе ревизии в кассу управления было внесено столько-то тысяч рублей. За незаконные премии штатным работникам, за командировки, незаконно присвоенные премии активистам, и те пять тысяч рублей, что взяла под отчет ваш кассир. Можем смягчить и звучание истории с круизом.

— Да, но… — мялся начфо, — это потребует времени. Это же больше пятидесяти тысяч!

— А я не тороплюсь, я подожду, — улыбнулся Ивашнев недоброй улыбкой. — Меня из командировки пока не отзывают. Но это смягчение формулировок зависит полностью от вас. Правка будет внесена только тогда, когда мне предъявят финансовые документы о том, что суммы внесены полностью и оприходованы.

— Но никто не присваивал этих средств! Может, мы ошиблись, может, нарушили оформление или инструкцию министерства, но никто не украл! — восстала тут Зябликова. Друзья удивленно заметили, что она занимает даже более жесткую позицию, чем Михайленко. — И вообще, я против того, чтобы…

— Ирина Николавна, позвольте вам не позволить! Как это «не украли»?! А где продукты с борта теплохода? А почти десять тысяч премий нештатникам? А командировки? Ничего себе, ошибочки!

Стольников поддержал Ивашнева:

— В противном случае акт вообще не будет нами редактироваться. Более того, мы решили поставить в известность партийные органы об итогах ревизии. Поясню, почему. Вы ведь не просто финансовую махинацию провернули, например, с премиями активистам, а подорвали в их глазах авторитет управления. Эти рабочие и служащие прекрасно понимают, что их премии не в Фонд мира перечислены, а пошли на сувениры для высоких гостей Михайленко.

— Да вы серьезно? — закричал тут начфо. — Да кто вас уполномочивал?! Нет уж, вы, как говорится, знайте, где меня утверждали — здесь, в местных органах, а где только согласовывали утверждение — у вас, в Москве!

— Вот поэтому мы здесь, в партийных органах, и поставим вопрос о твоей персональной ответственности, — тихо ответил на его крик Ивашнев. — Тогда и посмотрим, все ли у тебя такие уж друзья?

Зябликова села за стол и разрыдалась, Михайленко побагровел так, будто его сию минуту хватит апоплексический удар. Одутловатое лицо показывало сейчас, что тучность его идет от нездоровья, а не от избытка здоровья, как казалось раньше. Он ушел в ванную.

Вскоре жаркий спор разгорелся заново. Из чувства протеста против преждевременного отъезда, продиктованного ему, Павел заговорил резче, чем собирался:

— Иван Герасимович, я не понимаю, у нас что тут происходит? Торговля формулировками?