Харламов вдруг почувствовал, как острый жгучий взгляд Родзянко уперся в него и сверлит тело где-то в области глаз. Не открывая глаз, Харламов медленно повернулся к стене и стал смотреть в серый мокрый холодный кирпич.

— Вот и надзирающий прокурор с ними увязался, будь он неладен, — снова на спине взгляд отчего-то полный необъяснимой ненависти, — и поэтому сейчас выходим дружно убирать наш милый плац. Все, — теперь Родзянко посмотрел на Острого, спокойно сидящего на нарах, сжимающего в тонких холеных руках верблюжье одеяло. — И не надо меня благодарить, любимые мои засранцы… Другим камерам достались корпуса и сортиры, а вам плац очистить от снега и гуляйте дальше, исправляйтесь на здоровье.

Подполковник медленно повернулся к стоящим у дверей вертухаям, которые при виде грозного начальника оперчасти вытянулись по струнке во фронт, будто на параде в честь дня победы.

— Выведите их на плац. Дежурному по этаже передайте ключи от камеры как уберут заводите обратно. Пока их не будет, пусть этажник посмотрит чего у них тут имеется запрещенного…

С этими словами Родзянко вышел из камеры, запахнув поплотнее свой теплый овчинный тулуп. Вертухаи вывели заключенных по одному. Поставили лицом к стене. Наскоро обыскали и под прицелом двух автоматов «кипарис» вывели на плац. Хищно улыбнувшись, как стервятник нашедший умершего льва, дежурный по этажу начал зашел в камеру и начал методичный планомерный обыск.

На улице необычайно холодно… Пронизывающий ветер заставил сразу спрятать замерзшее лицо в поднятый воротник телогрейки, которая сразу на морозе, еще не высохшая после вчерашних работ по валке леса, стала колом. На завязках шапки-ушанки показались тонкие хрустальные льдинки. Ветер отчаянно завывал, норовя сбить с ног и толкнуть в придорожный сугроб.

Шли строем. По краям два охранника, по углам плаца, на вышках еще четыре пулеметчика, спрятавшихся в своих собачих конурах от метели. Молчали… Старый прапорщик Васильич, заведовавший хозяйственной мелочью на зоне, проведший здесь во глубине сибирских руд, чуть ли не всю сознательную жизнь, охраняя зеков, вышел отряду навстречу. Позади несли трое заключенных в темно синих телогрейках на носилках лопаты для уборки снега.

— Здравствуй, Васильич, — поздоровался один из сержантов срочников, ведущих зеков на работы.

— Здравствуй, здравствуй, соколик, пригнал народ?

— А то как же… Все как по списку! — усмехнулся солдатик. — Ровно восемь рыл. Для уборки плаца…

Прапорщик критически оглядел плац, потом посмотрел на небо, которое и не думало проясняться, покрытое сине черными густыми кучевыми облаками, то и дело сыплющими мокрый пушистый снег, и усмехнулся.

— Ну, разбирай, тогда орудия труда, благословясь… — он вдруг совсем по-молодому подмигнул зекам и внимательно посмотрел на Острого, который в отличии от остальных, которые пошли с неохотой разбирать лопаты, остался на месте, засунув руки в карманы брюк. — А чего же ты, соколик, стоишь? Аль стесняешься?

— Васильич, — фамильярно обратился авторитет к прапорщику, — ты же знаешь наши законы не хуже меня, вон сколько лет на зоне вертухаем оттарабанил. Зачем воздух зря волнуешь, — Острый сплюнул так и оставшись стоять на месте, — мне работать на «хозяина» западло…

Прапорщик горестно вздохнул и кивнул в сторону гаражей Острому.

— Пошли тогда что ль погутарим чуть-чуть? Соскучился я Острый по живому общению с представителями воровской интиллегенции. Хучь ты душу отведешь…

Вор бросил настороженный волчий взгляд по сторонам, будто ища на себе взгляды сокамерников, но те усиленно гребли снеговые кучи к краю плаца, чтобы потом на носилках вынести их за территорию. Никто не обращал внимания на завязавшийся разговор между охранником и заключенным. Даже шестерки Шкет и Рваный усиленно махали лопатами, чтобы побыстрее свалить из морозных колючих объятий в относительно теплую камеру с ее мокрыми стенами, легкой изморозью на треснувшем окне и удобной шконкой.

— Ну пошли, Васильич… — наконец тихо проговорил он и двинулся вслед за прапорщиком.

В каптерке копошились шныри, перебирая рваные матрас, перекладывали подушки и кое-какую одежду. Особо не церемонясь прапорщик послал их на пищеблок за чашкой кофе, а сам уселся на старый колченогий табурет в центре комнаты. Указал место напротив Острому.

— Базар есть, Острый… — он замялся, видимо не зная с чего бы начать. Снял шапку, почесал седую, почти лысую голову и достал сигареты.

— Кури… — подождал пока вор возьмет сигарету и прикурит отсыревшими спичками.

— О чем базар, Васильич? — с наслаждением Острый выпустил из тонких обветренных губ облако терпкого вкусного дыма. Даже «Бонд» после месяца одной лишь «Примы» казался верхом блаженства, потому и смаковал авторитет его чуть горьковатый, щекотавший горло вкус.

— Есть у тебя в камере человечек один… интересный очень… — начал из далека прапорщик, тоже закуривая. — Харламов…

— А..-протянул зек. — Хоккеист что ли?

— Он самый, Острый, он самый… Что ты о нем можешь сказать?

— Чего тут говорить, — пожал плечами вор, — мужик… Работяга. Не скулит, не плачит, не крысятничает, в общак кабанчика, если приходит, скидывает. В дела ничьи не лезет. Живет закрыто… Погоняло получил из-за фамилии известной. мы с ним изредка в морской бой играем, — Острый криво усмехнулся, — когда все уже зае… т…

Праппорщик и вор весело и вполне по-дружески засмеялись. Казалось что просто два хороших друга собрались поболтать и выкурить за последними новостями по сигаретке, а не два человека, готовых к броску, чтобы перегрызть друг другу глотку.

— В общем, ничего так мужик… Он не наш. За что сидит не интересовался. Не принято это как-то. Это все что могу о нем сказать, Васильич… А с чего бы к нему такой интерес?

— Видишь ли, Острый, им вдруг неожиданно заинтересовался и кум, и «хозяин». Про проверку уже слышал?

— А то… — вор криво усмехнулся. — Нам Родзянко уже с утра сообщил, побудил, так сказать, этой счастливой новостью.

— Это по его душу… — прапорщик выкинул окурок и затоптал тяжелым кованым кирзовым сапогом. — Хоккеиста вашего. Вот я и думаю, гадаю, что это за человек такой… Чем дышит, за что сидит… Хотел через хозяина узнать, но знаешь, что самое странное?

Острый поднял глаза на Василича, оглядывая его с головы до ног. Его истинного хозяина зоны. Темного кардинала, работавшего на неприметной должности здесь уже больше сорока лет, у которого власти было больше чем у действительного, официального «хозяина», который имел друзей, как среди краснопогонников, так и среди авторитетных людей, который смог удержаться здесь и в застой, и в перестройку, и даже в лихие беспредельные девяностые.

— У хозяина нет его личного дела… Он его вообще в глаза не видел. С этапа два с половиной года назад он пришел один, будто нет этого человека вовсе… Странно..

— Что тут странного? Сам знаешь, как ваши на раз дела фабрикуют. Подержи дяденька минутку пистолет. Ага так это вы убили восьмидесятилетнюю старушку с ее сорокалетним внуком, коварно застрелив ее в упор из этого пистолета. Не убивали? А как же ваши пальчики на волыне? Я вам ничего подержать не давал… Может он как кому-то неугодный сюда и залетел..

Прапорщик поднялся со своего места, показывая, что разговор близится к концу. Стряхнул попавший на тулуп пепел и проговрил:

— Ты, Острый, все ж пробей его… Проверь чем дышит, чем живет, за что сел. Может что расскажет. набейся ему в кореша. Не нравится мне, когда вокруг моей зоны странности какие-то происходят. а тут как не крути… Они связаны с этим Хоккеистом, черт его побери… Проверка эта… не в службу, а в дружбу, Острый, пробьешь?

— Пробью, Васильич, только отправь нас назад в камеру? Там сподручнее в тепле перетереть с ним будет….Да и метель вон какая началась.

Холодок от мокрой стены неприятно морозил вспотевшую от работы спину. Немного поерзав на жесткой шконке, ставшей за два с половиной года родной, Харламов натянул посильнее одеяло на себя и поморщился. Небритая давно щетина остро кольнула шею. Сегодня прошло уже два с половиной года, ровно с того момента как он в одночасье лишился всего… Любимой семьи, престижной работы и положения в обществе, друзей и самое главное своего маленького ангелочка Варечки. Ей уже пошел десятый год. Давно в школу пошла…