_{Этот выполненный В. Холларом фронтиспис к книге Джона Огилби «Britannia» (1675 г.) изображает дорогу у выезда из Лондона; он в общем соответствует представлению, какое англичанин конца XVII в. мог иметь о богатстве своей страны: определенное равновесие между морской внешней торговлей (суда на заднем плане, глобус — на переднем), обычным дорожным движением (с каретой справа вверху, всадниками, разносчиком), животноводством (бараны, быки, лошади), земледелием. Отсутствует только промышленность. Британский музей.}

Интерес изучения национальных рынков не подлежит сомнению. Трудность состоит в том, что оно требует и соразмерных им методов и инструментов. Несомненно, экономисты такие инструменты и такие методы создали на протяжении этих последних трех-четырех десятков лет для нужд «национального счетоводства», но не думая, разумеется, о специфических проблемах историков. Могут ли историки присвоить себе услуги такой макроэкономики? Ясно, что впечатляющие массы данных, которыми ныне оперируют перед нами, чтобы взвесить национальные экономики, не имеют ничего общего с недостаточным материалом, какой есть в нашем распоряжении для прошлого. И в принципе трудности возрастают по мере того, как мы отдаляемся от непосредственно наблюдаемого настоящего. И в довершение невезения: приспособлением этой проблематики сегодняшнего дня к обследованию дня вчерашнего еще по-настоящему не занимались². И те редкие экономисты, которые в этих областях становятся на место историков (впрочем, не без блеска) — тот же Жан Марчевский или тот же Роберт Уильям Фогел³,—почти не забираются, первый — раньше XIX в., второй — раньше века XVIII. Они оперируют эпохами, где наблюдается относительное обилие цифр, но за пределами таких полуосвещенных зон не дают нам ничего, даже благословения на поиск. В этой сфере помочь нам может один только Саймон Кузнец, как я это уже говорил⁴.

Однако же проблема заключена именно в этом. Нам потребовалось бы «глобальное взвешивание»⁵ национальной экономики, следуя примеру С. Кузнеца и В. Леонтьева и воспринимая не столько букву, сколько дух их исследований, так же как вчера многие историки транспонировали первопроходческие идеи Лескюра, Афтальона, Вагемана и еще более — Франсуа Симиана, чтобы ухватить ретроспективные конъюнктуры цен и заработной платы. На этом старинном направлении мы, историки, великолепно преуспели. Но на сей раз игра была рискованная. И так как национальный продукт почти не принимает простейшего ритма традиционной экономической конъюнктуры⁶, не только последняя не сможет прийти нам на помощь, но мы и шага вперед не сделаем, если не перевернем все, что мы знали или думали, что знали. Единственное преимущество, но оно имеет свой вес, состоит в том, что, подступаясь к методам и понятиям, которые для нас малопривычны, мы оказываемся вынуждены смотреть на вещи новым взглядом.

Подразделения простейшие, подразделения высшего порядка

Занимая большую площадь, национальный рынок сам собою делится; он есть сумма пространств меньших размеров, которые схожи друг с другом или друг на друга непохожи, но которые этот рынок охватывает и принуждает к определенным отношениям. Невозможно было бы сказать априори, какое из таких пространств, что жили не в едином ритме и, однако же, не прекращали взаимодействовать, было самым важным и какое определит строение целого. В медленном и сложном процессе сопряжения рынков часто бывало, что международный рынок процветал в какой- нибудь стране одновременно с достаточно оживленными местными рынками, тогда как рынок-посредник, национальный или региональный, плелся в хвосте⁷. Но такое правило иной раз оказывалось перевернуто, особенно в зонах, над которыми давно трудилась история, где международный рынок зачастую лишь увенчивал провинциальную экономику, диверсифицированную и давно уже существовавшую⁸.

Значит, всякое образование национального рынка следует изучать во всем разнообразии его элементов, ибо всякий их набор предстает чаще всего как частный случай. В этой сфере, как и в других, любое обобщение будет затруднительно.

Гамма пространств

Наипростейшее из таких пространств, крепче всего укоренившееся, — это то, что демографы именуют изолятом, т. е. минимальной единицей сельского расселения. В самом деле, никакая человеческая группа не может жить, а в особенности выжить и воспроизвести себя, если она не насчитывает по меньшей мере четыреста-пятьсот индивидов⁹. В Европе Старого порядка это соответствовало одной или нескольким близлежащим деревням, более или менее связанным, которые все вместе определяли пределы одновременно и социальной единицы, и зоны пахотных земель, залежей, дорог и жилищ. Пьер де Сен-Жакоб говорил по этому поводу о «культурной поляне»¹⁰; это выражение обретает весь свой смысл, когда речь идет, как это часто бывает в Верхней Бургундии, об открытом пространстве, расчищенном в лесу. Тогда вся совокупность понимается и читается как раскрытая книга.

В тесном кругу тысяч таких малых единиц¹¹, где история протекала замедленно, одно человеческое существование следовало за другим, из поколения в поколение, и все они походили одно на другое. Пейзаж упорно оставался почти что тем же самым: здесь — пахотные поля, луга, огороды, сады, конопляные поля; там — близкие леса, залежи, полезные для выпаса; и постоянно одни и те же орудия: заступ, мотыга, плуг, мельница; кузня, мастерская тележника…

_{Браки в пяти деревнях Шампани с 1681 по 1790 г.}

_{В деревенской местности, богатой виноградниками, пять деревень — Блекур, Донжё, Гюдмон, Мюссэ и Рувруа (обозначенные начальными буквами названий) — насчитывали все вместе примерно 1500 жителей, т. е. больше, чем характерный для Старого порядка изолят. Однако же из 1505 браков, отмеченных за эту сотню лет, 56,3 % были заключены внутри каждого из пяти приходов, 12,4 %—между жителями разных приходов (из пяти). Остальные 31,3 % относились к супругам-«чужакам» (всего их было 471), которые одни только и представлены на карте. Огромное большинство их было родом из мест, ограниченных кругом радиусом всего лишь в 10 км. (По данным кн.: Arbellot G. Cinq Paroisses du Vallage (XVII^e—XVIII^e siècles). Etude de démographie historique. 1973.)}

Выше таких тесных кружков¹², группируя их (всякий раз, когда они жили не в слишком далеко зашедшей самодостаточности), располагалось экономическое подразделение самого малого размера: совокупность местечка, обеспеченного рынком, а при случае и ярмаркой, и размещенных вокруг него в виде ореола нескольких от него зависевших деревень. Каждая деревня должна была находиться на таком расстоянии от местечка, чтобы за день можно было сходить на рынок и вернуться обратно. Но размеры совокупности зависели сразу от транспортных средств, от плотности населения и от плодородия рассматриваемой территории. Чем реже было население и чем беднее почвы, тем большими становились расстояния: в XVIII в. горцам небольшой альпийской долины Валлорсин к северу от Шамони, помещавшимся на краю света, приходилось пешком спускаться по длинной и трудной дороге, ведшей вниз к местечку Мартиньи в [швейцарском кантоне] Вале, «дабы там покупать рис, сахар, иногда немного перца, а также и мясо в розницу, ибо в сказанном месте [Валлорсин] нет ни единой мясной лавки», — и это еще в 1743 г.¹³ На противоположном полюсе располагались многочисленные и процветающие деревни, прилепившиеся к крупным городам, такие, как те горные поселения (pueblos de los montes¹⁴) вокруг Толедо, которые еще до XVI в. доставляли свои изделия (шерсть, тканье, кожи) на рынок на площади Сокодовер. Они были как бы оторваны от обработки земли таким требовательным соседством, «приклеены» к своего рода предместью. Короче говоря, именно между этими двумя экстремальными типами следует представлять себе деревенские взаимоотношения на близком расстоянии.