Разве не соблазнительно увидеть в этих достижениях, которые Англия будет копировать, настоящий пролог того, что станет промышленной революцией³⁷? К тому же расцвет горной промышленности активизировал все секторы германской экономики: производство бархента (Barchent, бумазеи), шерстяную промышленность, обработку кож, разные металлургические производства, изготовление жести, железной проволоки, бумаги, новых видов оружия… Коммерция создавала значительные сети кредита, организовывались крупные международные товарищества, вроде «Великого общества» (Magna Societas)³⁸. Городское ремесло процветало: в 1496 г. в Кёльне было 42 цеха, в Любеке — 50, во Франкфурте-на-Майне — 28³⁹. Оживились и модернизировались перевозки; могущественные компании специализировались в этом деле. И Венеция, которая, будучи хозяйкой левантинской торговли, нуждалась в белом металле, установила привилегированные торговые отношения с Южной Германией. Невозможно отрицать, что на протяжении более полувека немецкие города являли зрелище живо прогрессировавшей экономики, какого бы сектора мы ни коснулись.

_{Деталь миниатюры конца XV в., изображающая серебряный рудник в Кутной Горе в разрезе по вертикали, как это принято. Забойщики в белых одеждах, лестницы, подъемный ворот. На той части миниатюры, которую мы не воспроизводим, показано весьма современное техническое оснащение (немцы были тогда мастерами в технике горного дела): вороты, приводимые в движение лошадьми, системы водоотлива и вентиляции. Вена, Австрийская национальная библиотека. Фото библиотеки.}

Но все остановилось или начало останавливаться около 1535 г., когда американский белый металл в конечном счете составил конкуренцию серебру немецких рудников, как установил это Джон Неф, а также в момент, когда около 1550 г. стало ослабевать преобладание Антверпена. Не в том ли заключалась неполноценность германской экономики, что она была зависимой, строилась применительно к потребностям Венеции и потребностям Антверпена, которые были настоящими центрами европейской экономики? В конце концов, Век Фуггеров был веком Антверпена.

Еще более поразительный успех наметился в Италии примерно в то время, когда Франческо Сфорца взял власть в Милане (1450 г.). Более поразительный, потому что ему предшествовал ряд образцовых революций. Первая — революция демографическая, подъем которой продлится до середины XVI в. Вторая, наметившаяся в начале XV в., — это рождение территориальных государств, еще небольших по размеру, но уже современных: какой-то момент на повестке дня даже стояло единство Италии. И чтобы закончить — сельскохозяйственная революция, капиталистическая по форме, на пересеченных каналами равнинах Ломбардии. Все это происходило в общей атмосфере научных и технических открытий: то было время, когда сотни итальянцев, разделяя страсть Леонардо да Винчи, заполняли свои записные книжки зарисовками проектов чудесных машин.

Милан прожил тогда своеобразную историю. Избегнув ужасного кризиса XIV и XV вв. (как полагает Дзангери, именно благодаря передовому характеру своего сельского хозяйства), он познал примечательный мануфактурный подъем. Шерстяные сукна, затканные золотом и серебром ткани, оружие сменили бумазеи, что составляли в начале XIV в. главную долю производства города. И вот он оказался вовлечен в широкое торговое движение, связанное с ярмарками Женевы и Шалона-на-Соне, с городами вроде Дижона, с Парижем, с Нидерландами⁴⁰. Одновременно город завершал капиталистическое завоевание своих деревень с перегруппировкой земель в крупные владения, развитием орошаемых лугов и скотоводства, прорытием каналов, используемых и для орошения и для перевозок, с введением новаторской культуры риса и даже зачастую с исчезновением паров, с непрерывной ротацией зерновых и трав. В действительности именно в Ломбардии начиналось то высокое сельское хозяйство (high farming), которое позднее познают Нидерланды и еще позднее — Англия, с известными нам последствиями⁴¹.

_{Раннее развитие машинного производства в Италии: две схемы прядильной машины (filatoio) для изготовления органсина по-болонски, одна (слева) 1607 г., другая 1833 г.  Органсин — это крученая шелковая нить в две, три или четыре нити, служащая основой. Первая «мельница», установленная в Англии в 1716—1717 гг., «подлинный завод, первый, когда-либо существовавший в Англии», был скопирован англичанами после двух лет промышленного шпионажа в Италии. С начала XVII в. почти такая же машина работала на своей родине, в Болонье. Эта машина, полностью автоматическая (рабочие только следили за ней и связывали оборвавшиеся нити), состояла из внутренней вращающейся части — фонаря (см. справа нижнюю часть схемы), — приводимой в движение водяным колесом и окруженной неподвижной станиной (верхняя часть схемы), на которой размещалось очень много веретен, катушек и мотовил… Если бы механизация была единственной причиной промышленной революции, Италия опередила бы Англию. Справа — прядильная машина (filatoio) 1833 г. (из книги: Negri Р. Manualepractico..1833).}

Отсюда тот вопрос, который ставит наш «гид» Ренато Дзангери: почему такое мощное изменение миланских и ломбардских деревень и промышленности закончилось, не вылившись в промышленную революцию? Ни техника того времени, ни скромность энергетических источников не кажутся достаточными объяснениями. «Английская промышленная революция не зависела от научного и технического прогресса, до которого уже в XVI в. было рукой подать»⁴². Карло Пони даже открыл с изумлением для себя сложность гидравлических машин, использовавшихся в Италии для намотки шелка на шпули, его прядения и сучения, с несколькими этажами механизмов и рядов катушек, которые все приводились в движение одним водяным колесом⁴³. Л. Уайт утверждал, что до Леонардо да Винчи Европа уже изобрела целую гамму механических систем, которые будут приводиться в действие в течение четырех последующих столетий (вплоть до электричества) по мере того, как в них станет ощущаться нужда⁴⁴. Ибо, как удачно сформулировал он, «новое изобретение лишь открывает дверь; оно никого не заставляет в нее входить»⁴⁵. Да, но почему же возникшие вместе в Милане исключительные условия не создали такого понуждения, такой потребности? Почему миланский порыв угас вместо того, чтобы усилиться?

Существующие исторические данные не позволяют ответить на это с доказательствами в руках. И мы вынуждены обходиться догадками. Прежде всего, в распоряжении Милана не было широкого национального рынка. Затем, наблюдалось падение доходов с земель, когда миновал момент первых спекуляций. Процветание промышленных предпринимателей, если верить в этом Джино Барбьери ⁴⁶ и Джемме Миани, было процветанием мелких капиталистов, своего рода среднего класса. Но аргумент ли это? Первые предприниматели хлопковой революции тоже зачастую были простолюдинами. Тогда не было ли особенной бедой Милана то, что он находился так близко от Венеции и ему было так далеко до ее господствующего положения? Что он не был портом, широко открытым в сторону моря и международного экспорта, свободным в своих поступках и в своем риске? Его неудача была, быть может, доказательством того, что промышленная революция — в качестве глобального явления — не могла строиться только изнутри, гармоничным развитием разных секторов экономики; она также должна была опираться — и это условие sine qua non — на господство над внешними рынками. В XV в., как мы видели, место это было занято Венецией, а также Генуей — на путях в Испанию.