Наконец, в громадное тело России проникал не только белый металл Запада, но также и некий капитализм. И новшества, которые приносил с собой этот последний, не обязательно означали прогресс, но под их тяжестью старый порядок приходил в упадок. Наемный труд, который появился очень рано, развивался в городах, на транспорте, даже в деревнях при срочных работах — на сенокосе или на жатве. Работниками, предлагавшими свои услуги, часто бывали разорившиеся крестьяне, уходившие куда глаза глядят, нанимавшиеся чернорабочими или на тяжелые работы; или ремесленники, которые потерпели банкротство и продолжали работать в посаде — рабочем квартале, — но на более удачливого соседа; или бедняки, нанимавшиеся матросами, лодочниками, бурлаками (на одной только Волге было 400 тыс. бурлаков)²⁴². Организовывались рынки труда, скажем в Нижнем Новгороде, где наметились будущие успехи этого огромного рыночного центра. На рудниках, в мануфактурах наряду с крепостными работниками требовались наемные рабочие, которых нанимали, выплачивая им задаток, рискуя, впрочем, увидеть, как нанятый исчезает без лишнего шума.

Но не будем рисовать положение ни в слишком благоприятных, ни в слишком мрачных тонах. Речь всегда шла о населении, привыкшем к лишениям, к существованию в трудных условиях. Поистине лучший пример тому образ русского солдата, «в самом деле легкого для прокорма», как нам объясняли: «Он носит небольшую жестяную коробку; у него есть маленький флакон уксуса, несколько капель коего наливает он в воду, которую пьет. А когда попадается ему немного чеснока, он его съедает с мукою, замешанной на воде. Голод он переносит лучше любого другого, а когда выдают ему мясо, он такую щедрость рассматривает как награду»²⁴³. Когда армейские склады бывали пусты, царь объявлял постный день — и все было в порядке.

Города, бывшие скорее местечками

В России рано обрисовался национальный рынок, разбухавший у основания за счет обменов, осуществлявшихся барскими и церковными имениями, и излишков крестьянской продукции. Оборотной стороной такого сверхизобилия сельской активности были, возможно, незначительные масштабы городов. Скорее местечек, чем городов — не только из-за их величины, но потому, что они не способствовали очень высокому развитию собственно городских функций. «Россия — это огромная деревня»²⁴⁴ — таково было впечатление европейских путешественников, поражавшихся в высшей степени обильной рыночной экономике, находившейся, однако, на своей начальной стадии. Выйдя из деревень, она охватывала местечки, да последние к тому же и мало отличались от соседних деревенских поселений. Крестьяне удерживали предместья, захватив там большую часть ремесленной деятельности, устраивали в самих городах кишевшие там лавчонки ремесленников-торговцев, поражавшие своим числом. По мнению немца Й. Кильбургера (1674 г.), «в Москве больше торговых лавочек, чем в Амстердаме или в целом немецком княжестве». Но они крохотные: в одну голландскую лавку их легко поместился бы десяток. И порой розничные торговцы делят вдвоем, втроем, вчетвером одну лавку, так что «продавец едва может повернуться посреди своих товаров»²⁴⁵.

Эти лавки, сгруппированные по видам товаров, двойной линией тянулись вдоль «рядов». «Ряд» можно было бы перевести как сук, потому что эти кварталы с теснящимися лавочками более напоминали устройство мусульманских городов, нежели специализированные улицы западного средневековья. В Пскове 107 иконописцев вытянули свои лавки в иконный ряд²⁴⁶. В Москве место нынешней Красной площади было «заполнено лавками, как и улицы, кои на нее выходят; у всякого ремесла своя улица и свой квартал, так что торговцы шелком никак не смешиваются с торгующими сукнами и холстами, золотых дел мастера — с шорниками, сапожниками, портными, скорняками и прочими ремесленниками… Есть также улица, на коей продают лишь образы их святых» ²⁴⁷. Однако еще шаг — и мы оказались бы перед самыми большими лавками — амбарами, на самом деле — оптовыми складами, которые равным образом занимались и розницей. У Москвы были и свои рынки, и даже рынки специализированные, вплоть до рынков старья, где цирюльники работали на открытом воздухе посреди выставленного старого тряпья, и мясных и рыбных рынков, по поводу которых один немец утверждал, что, «прежде чем их увидишь, их учуешь… Зловоние их таково, что всем иноземцам приходится затыкать себе нос!»²⁴⁸. Одни только русские, утверждает он, как будто этого не замечают!

_{Торговля пирогами (пирожками с мясом, весьма популярными в России). Гравюра К. А. Зеленцова «Крики Петербурга», XVIII в. Фото Александры Скаржиньской.}

За пределами этой мелкой рыночной активности существовали обмены с большим радиусом. В национальном масштабе их навязывало разнообразие русских областей, в которых в одних недоставало хлеба или дров, в других — соли. И импортные изделия или товары пушной торговли пересекали страну от края до края. Истинными двигателями такой торговли, создавшей состояния многих гостей, а позднее других крупных негоциантов, были скорее ярмарки, нежели города. Их в XVIII в. имелось, может быть, от 3 до 4 тыс.²⁴⁹, т. е. в 10–12 раз больше, чем городов (в 1720 г. было, как утверждали, 273 города). Некоторые из них напоминали шампанские ярмарки, выполняли функцию соединения столь друг от друга отдаленных областей, какими были некогда Италия и Фландрия. В числе таких крупных ярмарок²⁵⁰ были Архангельская на дальнем Севере, которую южнее сменяла весьма оживленная, «одна из самых значительных в империи»²⁵¹ Сольвычегодская; Ирбитская, контролировавшая дорогу в Тобольск, в Сибирь; Макарьевская, первые наметки колоссального Нижегородского торжища, которое развернется во всю ширь только в XIX в.; Брянская — между Москвой и Киевом; Тихвинская — на подступах к Ладоге, на пути к Балтике и в Швецию. То не были всего только архаические орудия, поскольку время ярмарок в Западной Европе сохранялось вплоть до XVIII в. Но проблему составляла в России относительная незначительность городов в сравнении с ярмарками.

Другим признаком незрелости городов было отсутствие современного кредита. И следовательно, царство ростовщичества, невообразимо сурового, в городах и деревнях: при малейшем инциденте в шестерни механизма попадало все, включая свободу и жизнь людей. Ибо «все дается взаймы… деньги, продовольствие, одежда, сырье, семена»; все закладывается— мастерская, лавка, лавчонка, деревянный дом, сад, поле или часть поля и даже система труб, которыми оборудована соляная скважина. В ходу были неправдоподобно высокие ставки процента: для займа одного русского купца другому русскому купцу в Стокгольме в 1690 г. ставка была 120 % на девять месяцев, т. е. больше 13 % месячных²⁵². На Леванте, где ростовщичество между еврейскими или мусульманскими кредиторами и христианами-заемщиками чувствовало себя вольготно, ставки процента в XVI в. не достигали 5 % месячных. Какая умеренность! В Московском государстве ростовщичество было средством накопления по преимуществу. И выгода, предусматриваемая уговором, имела меньшее значение, чем захват залога, земельного участка, мастерской или гидравлического колеса. Это было дополнительной причиной того, что ставка процента была столь высокой, а сроки выплаты столь жесткими: все бралось в расчет ради того, чтобы уговор невозможно было соблюсти и в конце пути добыча оказалась бы захвачена безвозвратно.