Институт, в котором работал Евгений Борисович, перепрофилировали, а их отдел закрыли совсем. Евгению Борисовичу повезло больше других — почти сразу он устроился дежурить у телефона в каком-то полуподвальном офисе. Комната была чистенькая, хотя темноватая. Звонков мало. Евгений Борисович писал в дневнике:

«Такого-то такого-то. 13.50.

У нашего окна идет драка. Мне видны только ноги. Судя по движениям, люди немолодые и не очень пьяные. Побеждает тот, что в вельветовых брюках. Но вот он упал. Лица не видно — он лежит затылком ко мне. У него хорошая модная стрижка. Трет рукой ухо. Вся рука в угольной крошке. Двое других продолжают драку без него».

Очень халтурные ручки стала выпускать фабрика «Союз». Пасты в трубочке хватало на какой-нибудь десяток страниц, не более. Пару раз он купил французские ручки в магазине на Дорогомиловке. Писали хорошо, но уж слишком тонко — это не нравилось. К тому же стоили они дорого. Евгений Борисович перешел на карандаш. Он писал:

«17.20.

Пишу наскоро, прислонясь к телефонной будке на станции метро «Маяковская». Только что на встречном эскалаторе видел женщину, похожую на мою прежнюю жену Регину. Если бы это была Регина, я воскликнул бы: «Боже, как она постарела!» Но, видимо, это не Регина, потому что я кричал ей — Регина! — и махал руками, а она только оборачивалась и искала позади себя — кому это кричат? Сейчас я жду, что, если это Регина, она поймет, что это был я, и поднимется на эскалаторе наверх. Хорошо бы повидаться. Буду ждать еще ровно 10 минут. Если не появится, зайду в булочную — и домой». Толстые дневниковые тетради кончались быстро. Евгений Борисович складывал их в стопки. Смотреть на стопки было приятно, но заглядывать в тетрадки и перечитывать было некогда. Евгений Борисович писал: «9.40 утра. Очень холодно. Мерзнут руки.

Кратко. На коленке. В троллейб. Встретил старого друга Веню Басова. Как он постарел. Рад увидеть. Веня пошел сейчас к водителю покупать талоны. Когда он вернется, обязательно спрошу, как его дела. У него очень большая и теплая шапка». Дневник летел вперед и постепенно обгонял жизнь. Евгений Борисович писал:

«Такого-то такого-то. Жаркое утро. 7 ч. 11 мин.

Я только что перекрестился, сейчас начну молитву. Буду просить у Господа, чтобы дал мне хотя бы намек на ЕГО замысел относительно меня. Бывает, я полон добра и любви, но не знаю, кому это выразить, как подступиться. А иногда наоборот — люди кажутся мне такими жуткими, что я с удовольствием ушел бы от них в иной мир. Но опять же не знаю, с какого конца за это взя… Прерываю запись, звонок в дверь.

Это не ко мне, ошибка. Так вот, как за это взяться? Конец тетради № 19. Такого-то такого-то». Мелькнуло лето, и рано, без предисловий началась зима. Снег лег в сентябре. Евгений Борисович отвечал на редкие звонки. Под Рождество офис закрылся. Глава компании предложил Евгению Борисовичу поехать на одну из его дальних дач сторожем — просто жить и немного присматривать за домом. Зимой Евгений Борисович писал:

«18.00.

Скоро должен проехать ореховский автобус. Снег начнется часов в 10 и будет идти всю ночь.

Утром должно снова упасть крайнее звено изгороди. Я оставлю птицам хлеб на перилах крыльца».

К концу зимы Евгений Борисович впервые за много лет ощутил скуку. Писать не хотелось. Дневник остановился. Евгений Борисович взялся за подробное чтение Нового Завета, но ничего не понимал, а только плакал.

Дружно грянула весна. Великая грязь и великое предчувствие разлились вдоль и вширь. Снег стаял, и на другом берегу реки обнажилась таившаяся под снегом обширная и непонятная стройка. Там, вдалеке, зашевелилось множество людей. Мимо дачи по дороге к дальнему мосту потянулись груженые машины.

В конце апреля в дверь дачи мелко и часто постучали. Молодая женщина с ребенком лет пяти, путаясь в словах и в слезах, умоляла перевезти ее на тот берег. Евгений Борисович опешил. Женщина говорила, что тут внизу, в сарае, была лодка, она знает, что прошлым летом уже так было. Спустились к сараю, и правда, нашли лодку. Евгений Борисович отвык от усилий — он стащил лодку в воду и долго не мог отдышаться. Кровь бухала в виски, голова кружилась. Переплыли, хотя лодка протекала и воды набралось по щиколотку. Женщина что-то длинно объясняла. Евгений Борисович не понимал, но обещал ее ждать и перевезти обратно. Весь день он вычерпывал воду и сушил лодку. Вечером переехали обратно.

К концу мая понаехал народ на дачи, и к Евгению Борисовичу многие обращались. Всем почему-то что-то надо было на стройке. Везли кирпичи, доски, мешки с цементом. Иногда Евгений Борисович делал по семь и даже по восемь рейсов. Стал хорошо спать. Снова появилась та, первая, женщина, теперь без ребенка. Она принесла Евгению Борисовичу бутылку водки и бутерброды с сыром.

Евгений Борисович сбрил отросшую за зиму бороду и стал прибираться в доме. Долго с недоумением смотрел на четыре высокие стопки тетрадей. Разжег камин и начал жечь их. Тетради горели медленно и дымно.

Приехал хозяин и сказал, что продает дачу. Он отвез Евгения Борисовича в город на своей просторной машине «мерседес». Евгений Борисович радовался, глядя на знакомые окраины, а потом на знакомый центр столицы. Хозяин расплатился щедро, и денег, казалось, хватит навсегда. Но месяца через два пачка стала очень быстро худеть.

Когда она стала совсем тоненькой, Евгений Борисович встрепенулся и пошел в церковь. Был праздник. Он подал всем нищим, положил во все сборные ящики, поставил большие свечи. Отстоял всю службу, не вслушиваясь и не вдумываясь в слова, а только вдыхая сладкий свечной запах и кислый запах толпы.

Светило солнце. Он шел из церкви и смотрел на вывески магазинов. В кармане нащупалась еще одна (и крупная) бумажка. Евгений Борисович зашел в магазин «Культтовары», купил толстую тетрадку и шариковую ручку. Евгений Борисович писал:

«Такого-то такого-то. Полчетвертого ночи. Тепло. Черный кот из дома напротив перебежал улицу и пошел в наш двор. Я знаю — обратно он пойдет около шести. Саша из 17 квартиры пойдет на рыбалку в 4.30. В 5 часов проедет поливальная машина. Я знаю, что старик из дома 38 начнет пробежку ровно в 6 часов. Я лягу спать в 7 часов 30 минут, когда уже уедут «Москвич» и «хонда», которые стоят у ларька. Я знаю, что, когда я проснусь, будет день».

Москва,

21 августа 1994

Шелковый базар

Шутки шутками, а ведь мой опыт жизни на дальнем, совсем Дальнем, заграничном Востоке уже довольно велик. Сейчас, когда я в третий раз в Японии, когда мне предстоит много недель жить в полном языковом одиночестве на северо-западной окраине Токио, я невольно (уже не первый раз!) обостряю свое внимание ко всем японским алфавитам и особенно к иероглифам. Просто необходимо хоть некоторые знаки запомнить, чтобы отличить китайский ресторанчик от японского, офис от туалета, парикмахерскую от публичного дома, сахар от соли.

Вот и гляжу, вот и запоминаю. Что попроще. Вот вроде наше Ф — чуть измененное —

Это значит «середина», «средний», «центральный». По-китайски читается ЧУНЬ, по-японски НАКА, но смысл тот же — «средний», «средняя», «середина». А станция железной дороги, возле которой я живу, называется ТОКИВАДАИ — «холм Токива». Пишется это так:

— это первые два знака, остальные пока не запомнил. Но хоть что-то, хоть первые два, и следи внимательно, а то так заедешь, что потом концов не найти.

Так вот, иду я, значит, вечером от станции

(Токивадаи) по направлению к