Это меня успокоило. Конечно, только отчасти. Но я хотя бы убедился, что мое плохое самочувствие объяснялось скорее мнительностью, чем фильмом Кристофера Ли. Я не киноман, но хорошо помню, что Бела Лугоши, первым воплотивший на экране графа Дракулуnote 22, совсем съехал с катушек, уподобив себя своему герою. В конце жизни он спал в дубовом гробу, на чем, правда, здорово сэкономил, когда из живого мертвеца превратился в обычного. Тем же манером кончил и Борис Карлофф: сыграв креатуру доктора Франкенштейна, он свихнулся от раздвоения личности. Может быть, Джордан и Вьолен подхватили такой же вирус? Во всяком случае, мне хочется так думать, ибо я отличаюсь рациональным складом ума, даром что вляпался в ситуацию, которую рациональной никак не назовешь.
— Можно на нее взглянуть?
— На фотографию? Да ради бога. Надеюсь, это поможет тебе изловить его. Нужно только зайти ко мне… но взамен я попрошу тебя кое о чем.
Вот так-то! В Париже задаром ничего не бывает. Надеюсь, хоть этот не заставит меня разносить по городу подарочных белок.
— Что ты хочешь?
— Чтобы ты мне рассказал эту историю. Не бойся, я не собираюсь совать нос в твои дела, просто интересуюсь, не обломится ли тут и мне самому. Когда такой тусовщик, как ты, гоняется за парнем, который кусает людей в night-клубах, это многое обещает… Мы ведь в Париже, верно? Тут никогда не знаешь, где тебе подфартит.
Мне не очень-то понравилось, что он записал меня в тусовщики. Но, в общем, я с ним согласен — такое может заинтриговать кого угодно. А уж Жана-Луи и подавно. Вон тут сколько всего наворочено — его город, его ночь, его покусанная шея, яростная настойчивость Этьена и моя, Джордан и его свита, которые категорически не желают фигурировать на снимках.
— Это не твоя поляна.
— А ты уверен, что тебе нужна эта фотография?
Делать нечего, пришлось обещать. Он велел мне потерпеть с полчасика, пока сделает последний заход. Оставшись в одиночестве, я чисто машинально направил стопы к буфету в парке, освещенному софитами. Лишь несколько особенно упорных дам продолжали ожесточенно вонзать шпажки в золотистую плоть утки, разрезанной на кубики. Вот и говорите после этого, что в дармовом угощении нет ничего магического…
— Шампанского, мсье?
Поразмыслив секунду, я отверг предложение. Попросил лишь стаканчик негазированной «Перье», чтобы смочить язык и глотку. Мне пришлось отойти подальше от стола: запах снеди оказался непереносим. Я вдруг обнаружил, что даже хлеб имеет запах. В огромной плетеной корзине были разложены великолепные, искусно нарезанные овощи и фрукты, образующие картину в духе Арчимбольдоnote 23, но не портрет, а круговую мозаику. В центре красовался редис, вокруг него крошечные морковки, квадратики ананаса, помидорные шкурки, свернутые розочками, и куча других пестрых забавных штучек. Мое внимание привлек самый скромный элемент этой растительной фрески.
— Это все делает один из наших, настоящий художник Попробуйте! — сказал официант.
И придвинул ко мне блюдо с плошками разных соусов, отдаленно напоминавших майонез. Я с трудом сдержал рвотный позыв, едва не извергнув обратно всю проглоченную «Перье».
— Неужели вас ничто не соблазняет здесь, мсье? Еще бы, конечно, соблазняет; но я не посмел признаться. Затем все же протянул руку и схватил то, что хотел, спрашивая себя, не свихнулся ли я вконец. Наверное, официант так и подумал, глядя на головку чеснока в моих судорожно сжатых пальцах. Я проворно очистил дольку и, не размышляя, сунул ее в рот.
И стал жевать.
Вымуштрованный официант невозмутимо заметил, что чеснок улучшает кровообращение.
Проглотив дольку, я тихо, облегченно вздохнул.
Жан-Луи издали сделал мне знак, что можно уходить.
— А как же Рурк?
— Оказывается, еще утром свалил в Лос-Анджелес, как мне сказал один коллега, у которого более надежные источники информации, чем у меня. Ладно, я свое возьму в «Новом утре», там будет частная вечеринка с Принцем, он со вчерашнего дня в Париже. Ну, вперед!
И, вынув из кармана жвачку, протянул мне.
В такси я выдал ему более-менее правдоподобную историю, особенно налегая на мелкие реалистичные детали, чтобы он легче поверил.
Итак: Бертран переспал с девицей Джордана и после этого исчез.
Потрясенный Жан-Луи слушал, вытаращив глаза. Я щедро разукрасил свое повествование безобидными, но захватывающими подробностями — беготня по барам, стычки с байкерами, жаждущими моей смерти, Фред и Жерар, разные клубы, где я в конце концов отыскал Джордана, который буквально испарился после того, как его клыки оставили свой след на моей шее. Жан-Луи проглотил все это не поперхнувшись. Да и как он мог усомниться, если на его шее красовалась та же отметина?! Подобные стигматы сближают.
Когда он говорил о своей «берлоге», мне представлялась темная каморка, воняющая проявителем. На самом же деле Жан-Луи жил возле Аустерлицкой набережной в пятикомнатной квартире, где было полно коридоров; один из них вел в лабораторию, еще более загадочную, чем все, что он снимает. На одной из фотографий, развешенных в гостиной, я опознал Лу Рида, серьезного, как папа римский; снимок был черно-белый, расплывчатый, вызывающе ирреальный и абсолютно безнадежный в смысле сбыта. Это была «пропащая» серия Жана-Луи, в которую входили его не принятые к печати работы; сам он был твердо уверен, что когда-нибудь составит из них шикарный эксклюзивный альбом. Так он мне сказал.
— Посиди тут, я сейчас ее напечатаю.
Я расположился между двумя стопками глянцевых журналов — слева те, где он работал, справа все остальные; здесь были даже старые выпуски «Жур де Франс» времен «Недели Эдгара Шнейдера». В «Пари-Нюи» и «Пари Магазин» я наткнулся на несколько знакомых жизнерадостных лиц, на которых в половине случаев читалось «Я развлекаюсь, а вы беситесь! », на других, более сдержанных, — «Вы меня бесите, а я все равно развлекаюсь! » Это были обычные, не слишком четкие снимки, для которых не очень охотно позируют, в окружении совершенно неизвестных прихлебателей, что так и норовят вылезть вперед и положить руку на плечо звезде. Отблеск вспышки на потных лицах. Красные глаза. На одной из фотографий веселые гуляки за столом держали на коленях стриптизерок в сверкающих нарядах.
Это напомнило мне юбилейный прием «CrazyHorseSaloon», куда Этьен каким-то чудом раздобыл три приглашения. Мы с Бертраном не заставили себя упрашивать, даже галстуки надели по такому случаю. Это празднество было сияющим оазисом посреди мрачной январской ночи. Нам досталась наша доля угощения. А также волшебное зрелище — соблазнительные девицы на эстраде. И если не считать того факта, что никто не искал знакомства с нами, то все было в полном ажуре. Но все-таки я вышел оттуда с горечью в душе. Оказавшись на злом январском холоде, я задал себе и Бертрану два вопроса: «Где мы будем ночевать? » и «Когда же наконец нам достанутся такие девушки?»
Мистер Лоуренс тут же ответил на оба: «В студии моего кузена на площади Клиши» и «Не раньше, чем к сорока годам, да и то при условии, что мы станем людьми». Ночь действительно завершилась на линолеуме крохотной кухоньки кузена, где мы распили бутылку розовой «Вдовы Клико», которую мой друг ухитрился сунуть под плащ, выходя из «Crazy». Стараясь не разбудить кузена, которому оставалось еще полчасика сна перед работой, мы чокнулись вдвоем за те пятнадцать лет, что нам предстояло прожить до того, как стать людьми, с которыми хочется сидеть за одним столом.
Жан-Луи торчал в своей лаборатории уже полчаса — и все для того, чтобы зажечь три лампочки и подвесить одну цветную карточку на веревку для просушки. Если бы я не боялся показаться наглецом, то давно бы уже барабанил в дверь с просьбой поспешить.