Заметив, что я не тороплюсь на ее зов, Толстуха еще больше рассердилась:

— Ты что, онемел? Язык проглотил?

Я молча пошел мыть тарелки и накрывать на стол. Толстуха поставила рис и рыбу и прикрикнула:

— Что не ешь, приглашения особого ждешь?

Разве садился я когда-нибудь за стол прежде нее? И вот пожалуйста, получил за «особое приглашение»! Чем же я виноват: ведь она сама сказала, что идет собирать долги и вернется только к вечеру.

Толстуха не спускала с меня глаз: ей было любопытно поглядеть, как я отнесусь к ее упрекам.

— Я не голоден! — вдруг вырвалось у меня.

— Как знаешь. У меня тоже рис не лишний, — обиженно буркнула она, сердито глядя на меня, и палочки[14] у нее в руке задрожали.

Раздраженное лицо хозяйки, ее вечно потный, трясущийся подбородок, знакомая обстановка харчевни — все вдруг отодвинулось куда-то в сторону. Передо мной снова встал берег канала, высокое дерево, и возле него продавец змей. Его ласковый голос снова спросил: «А ты почему не идешь домой?» В груди у меня что-то сжалось, к горлу подступил комок. Я не мог больше сдерживаться и заплакал.

Толстуха словно только этого и ждала. Она разразилась довольным смехом и тут же решила показать все свое великодушие:

— Ну ладно, сегодня я что-то совсем как сумасшедшая. Будет, не обижайся, тебе на меня грешно обижаться. Я ведь не на тебя, на этих пьянчуг зла: вино в кредит хлещут как из фонтана, а расплачиваться не хотят — тут и гроша у них не вытянешь.

И пошла, волоча ноги, зажигать лампу, несколько раз напомнив мне, чтоб я ел, а то все остынет.

Мне пришлось сесть за стол. Она не переставала сетовать на свою несчастную судьбу, на бессовестных пьяниц, которые пользуются тем, что она одна-одинешенька, и не стесняются ее обманывать.

— Некоторые, — жаловалась она на своих недругов, — вообще считают, что вот-вот враги придут и все спишется, и не только не хотят платить долги, но еще и угрожают вдобавок…

Она совсем забыла про еду, и тарелка перед ней стояла почти нетронутая.

— Только не на пугливую напали! — с вызовом заключила она и наконец поднесла палочки ко рту.

— Еще бы! — с набитым ртом подтвердил я.

— Верно ведь? Пусть никто…

— Угу… С вашим авторитетом никто вас и пальцем не тронет!

Толстуха была довольна моей лестью. Но и в самом деле, в этом селении даже самые отъявленные бандюги не посмели бы коснуться и волоска на ее голове. Здесь почти все были у нее в долгу. Она всем давала деньги, а за каждый пиастр[15] в день набегало пять су. Потому-то и здоровался с ней на улице каждый встречный. Она хорошо умела из всего извлекать выгоду, и два засаленных кармашка на ее блузке, заколотые английскими булавками, продолжали разбухать.

— Ба Нгу сегодня приходил? — вдруг спросила она.

— Я встретил его утром возле рынка. Он купил большую змею и приглашал меня на суп из ее мяса.

— Ах вот что! Не иначе, взял себе деньги, что мои должники для меня передали!

Я убрал посуду и, не зная, чем еще заняться, набрал воды в чайник и поставил кипятить. Толстуха отдыхала на бамбуковой лежанке, лениво обмахиваясь веером и жуя бетель[16].

Ночь была очень душной, без малейшего ветерка. Послеобеденная гроза, видно, показалась природе расточительностью, и сейчас, когда пришла ночь, духота все тяжелее наваливалась на землю.

— Добрый вечер, хозяюшка! Боже, в такую грозу попали, чуть не утонули! Так устала, но к вам как войдешь — сразу все точно рукой снимет! — раздался звонкий смех жены Рыбного Соуса, и она сама, в шелковой блузке цвета морской волны, показалась на пороге.

— Уже ели что-нибудь или подать? — приветливо спросила Толстуха, поднимаясь с лежанки, и подкрутила повыше огонь лампы.

Женщина потянулась как кошка, выгибая спину, глянула в сторону кухни, потерла свои белые, холеные руки и села.

— Спасибо, если б еще и не ели, так совсем бы не выдержали. Вот только от супа горяченького не отказалась бы.

— Сегодня у меня целый день было закрыто, совсем не торговала. Есть только рыба с перцем. Я пожадничала, наготовила много, а съели самую малость…

В харчевню, согнувшись, вошел Соус с бутылкой французского вина под мышкой и со связкой сушеных каракатиц.

— Эй, разогрей-ка их, — сказал он, разглядев меня в темноте кухни.

И, не дожидаясь моего ответа, вошел в кухню и сунул связку прямо мне в руки. Зажав под мышкой бутылку, он достал сигарету и чиркнул зажигалкой, быстро окинув кухню своими зоркими глазками.

Я раздул веером угли докрасна, разогрел каракатиц, взял лимон и толченый перец и вынес им.

Соус попросил дать ему вина и, усевшись на уголке стола, стоявшего у входа, принялся жевать каракатиц, макая их в вино. Его жена устроилась за столом в глубине харчевни, у самой стены. Увидев, что она налила в стакан французское вино и добавила туда сахар, я поспешил поставить перед ней мисочку с кипятком.

— Какой услужливый мальчик! Тебе бы в богатых домах боем служить, а не подавальщиком в харчевне! — похвалила она.

Совсем как в прошлый раз, когда она готовила «лекарство от простуды», она поставила стакан с вином в мисочку, холеными пальцами проворно раскрыла складной нож, отрезала ломтик лимона и бросила в стакан.

— Отдыхайте пока. А я пойду искупаюсь, что-то жарко больно, — вздохнула хозяйка.

Она прошла в комнату, взяла одежду и, выходя, приказала мне:

— Вымой рис, поставь суп вариться, да смотри, чтоб не густой получился.

Я быстро все сделал и сел у печки. Это было мое самое любимое место: здесь я мог и отдохнуть и спрятаться от посторонних глаз, в то время как мне отсюда была видна почти вся харчевня.

Сейчас из своего убежища я видел, как Рыбный Соус, торопясь, выпил одну за другой две рюмки и принялся жевать каракатицу. Глаза его не отрывались от дверей. Мне показалось, что сегодня он ведет себя как-то странно. Обычно, когда в харчевне кто-нибудь был, Рыбный Соус сидел, уставившись в свою рюмку. Он никогда ни с кем не разговаривал и ни на кого не смотрел, только время от времени окидывал все вокруг быстрым, как молния, взглядом. Сегодня же взор его был прямо-таки прикован к дверям.

Мне не было видно, чем занята его жена. Я вдруг подумал, что она, видно, много может выпить. Ведь за два дня это была уже вторая бутылка, которую я видел. Конечно, это совсем не лекарство от простуды, как она уверяла. Лекарство пьют, зажав нос, одним дыханием, и не смакуют маленькими глоточками. Ее холеные руки совсем не похожи на натруженные руки жены бедняка. Вот у тех, что прогуливаются под зонтиками и жалуются на отсутствие пресной воды для купания, у них точно такие же и руки и манеры. Но откуда все это у жены полунищего торговца рыбным соусом? Нет, тут что-то не так. Наверняка вся ее нищенская одежда только маскировка.

«Интересно, что делает сейчас эта женщина?» — гадал я, глядя на огонь. Потом, поколебавшись немного, я решился, тихонько встал и выглянул из кухни.

Женщина, склонившись над столом, что-то писала на маленьком листке, вырванном из записной книжки, в которую она обычно записывала ежедневный доход. Стакан с вином стоял нетронутый. Я заметил, что над мисочкой, в которой он подогревался, не видно больше пара. Тогда я решил, что можно увидеть, что она пишет, подойдя к ней с чайником как будто для того, чтоб долить в мисочку горячей воды. Я взял чайник и, сдерживая дыхание, на цыпочках подкрался к ней и заглянул через плечо.

На листке красивым почерком по-французски было написано: «СБ—15—5—1946». Два регулярных взвода, вооружены полностью. Один пулемет. Возле храма — отряд самообороны, вооруженный примитивным оружием. Деревня Дапда — смешанный взвод; 10 винтовок, несколько десятков самодельных гранат. 15—5 — проходил большой военный чин. Армейский продотряд направился к Тхойбиню…»