Татьяна Линько

Пп. Благие намерения

Пролог

Эта ночь… ну совершенно не была особенной! Так себе — среднестатистическая, лишенная романтического сияния полной луны или хотя бы космического безумия необычайно ярких звезд. В такие ночи даже у самых заядлых безумцев не бывает обострений, и ни один уважающий себя режиссер не выберет подобное время суток в качестве декораций для особо эмоционального эпизода. Ни тумана, ни дождя, ни воющей метели — только затянутое чернильными тучами небо. Ску-ко-ти-ща.

Этой ночью на Одесский автовокзал прибыл человек. Казалось бы, ничего необычного — высокий, темноволосый, привлекательный. Такие толпами ходят по улицам Незалежной, и никому не приходит в голову смотреть им вслед с недоумением и опаской, однако данный пришелец вызывал у прохожих именно такую реакцию. А все из-за красных от недосыпа глаз с настолько темными мешками под ними, что молодой мужчина казался рахитичной пародией на панду — или «нищим студентом» экстра уровня, из тех, кто не спит ночами, пытаясь преодолеть безжалостную бюрократическую машину отечественной системы образования. Но дело даже не в интенсивности красок. Из этих глаз на сотни метров вокруг рассыпались искры Паранойи. Именно так, с большой буквы, ибо даже хрестоматийная подозрительность сотрудников различных спецслужб мира не шла ни в какое сравнение с тем, что сотрясало все естество парня от кончиков шоколадно-каштановых волос до пальцев на обутых в поношенные замшевые башмаки ногах.

Он не останавливался ни на секунду. Канатная[1] ложилась под его путаный шаг с некоей обреченностью, словно само время не желало идти по одному пути с этим безумцем и безжалостно проглатывало секунды, приближая конец гонки. Он никогда раньше не был в Одессе, и о цели своего дикого вояжа имел весьма смутное представление, но в данный момент у него попросту не было иного выхода. Отчаянье и неистовая, свирепая искра непонятной надежды служили беглецу путеводной звездой, приведшей наконец несчастного под сень огненно-оранжевых, украшенных затейливыми вензелями букв «ПП» над массивными двустворчатыми дверями черного дерева. Немного помедлив, словно собирая воедино оставшиеся крохи сил, незнакомец протянул руку к дверному молотку в форме головы Медузы Горгоны и простучал особую комбинацию, на правильность которой была вся надежда. И она не замедлила оправдаться — двери бесшумно распахнулись, и высокая фигура в длинном бордовом халате с потертой золотистой окантовкой грозно спросила неожиданно въедливым голосом:

— Кому не спится в ночь глухую? Гражданин, вы озверели, что ли? Да что вы вцепились в колотушку, как клещ — дверь не казенная, а нервы не железные! Чего надо?

— Убежище, — едва успел пробормотать беглец, когда последние силы наконец покинули измученное тело, и он тяжелым мешком осел на ступени крыльца, успев только услышать, как откуда-то из глубины дома донесся женский крик: «Айгу[2], бедный мальчик!».

Глава 1

Эх, тяжела и неказиста жизнь народного лингвиста! И пусть только кто-нибудь попробует заявить, что учиться на филолога — халява. Лично найду и бесстыжие зенки чайной ложкой повыколупываю, ибо тяжесть труда нашего — ни в сказке сказать, ни пером описать, только в устной форме и исключительно матерных выражениях. В общем, в реалиях а-приори гадкой студенческой жизни болезненные пробуждения в семь утра к первой паре являются обычным делом, и сегодняшнее не стало для меня исключением. И все бы ничего, да только легла я в четыре утра — сначала полночи переписывала конспекты по сравнительной лексикологии (это ж надо было, свалиться на две недели с ангиной на пороге экзаменов и отложить все на последний день!), а после судорожно пыталась выучить их. Изначально бесперспективная затея закончилась приступом жесточайшей мигрени и капитальным недосыпом. И все равно мое пробуждение могло бы быть не таким ошеломляющим, если бы его производил, пусть и самый омерзительный, но обыкновенный будильник, который можно просто выключить. Но — нет в мире совершенства!

— Good morning, starshine,

The Earth says: «Hello!» — доносилось со всех сторон нестройное пение, вбуравливаясь в мозг шестидюймовым шурупом. Неплохая (в принципе) песня, разложенная на три предельно высоких голоса с периодическим вмешательством медвежьего баса, производила незабываемое впечатление — от нее хотелось забиться в нору и тихонечко подвывать о своей нелегкой доле. Даже две подушки, спешно наброшенные на голову, не спасали от разрушительного воздействия безжалостно искаженной мелодии на сладкий утренний сон, так что хочешь не хочешь, а вставать пришлось. Не открывая глаз, я схватила обе подушки и с силой запустила в разные стороны, и, судя по глухому шлепку и недовольным взвизгам, в один из источников какофонии таки попала. Посчитав на этом свою маленькую месть свершенной, я с чувством выполненного долга откинула одеяло и чебурахнулась на пол, предусмотрительно устланный фиолетовым ковром с таким длинным ворсом, что издалека он казался комком фантастических водорослей. Сзади послышался тихий шорох ткани и мягкое металлическое позвякивание — кровать самозастилалась, мелкими крючками буквально сдирая с матраса простыню, на смену которой уже ползла новая. Голубенькая. В розовую ромашку.

— Издеваешься? — с тонким намеком спросила я у кровати, но та лишь продолжила свое черное дело, мол, не я решаю, и вообще мое дело десятое. И нечего тут приставать к честной мебели. Что поделать, семейная аура дома По-Плам впитывалась во все, наделяя и без того волшебные вещи собственным (временами довольно зловредным) характером. Хотя в случае кровати это не совсем справедливо, она изначально была довольно…своеобразной. Когда пять лет назад этот «хит продаж» («Самозастилающаяся кровать! Уникальный дизайн! Потребление — одна капля[3] в год!») с резной спинкой и гнутыми ножками красного дерева только появился в моей спальне, я на радостях решила тут же его опробовать. Вот тут-то и обнаружился «производственный брак», как его назвали бледные от стыда мастера, когда разгневанные тетушки вызвали их на место происшествия. Никаких положений хозяина, кроме горизонтального, кровать принципиально не признавала, и ложиться на нее можно было только двумя способами — падать плашмя и запрыгивать, как на батут. Во всех остальных случаях хрупкие на вид крючки вцеплялись в хозяина мертвой хваткой, насильно укладывали и…пеленали. Как ребенка, да так добротно, что самостоятельно выбраться невозможно. В общем, именно это и произошло в тот роковой первый день. Каково же было удивление тетушек, когда, в ответ на предложение мастеров бесплатно изъять бракованный предмет мебели и заменить на исправный, я вцепилась в спинку кровати и заявила: «Только через мой труп!».

Отчаявшись найти в этом мире хоть толику справедливости, я со стоном поднялась и, путаясь в длинной ночной рубашке, пошлепала в ванную. Бронзовое зеркало над раковиной лишь горестно вздохнуло, узрев мою опухшую от недосыпа мордашку и всклокоченные волосы.

— Тебя еще не хватало, — мрачно буркнула я в ответ, засовывая в рот зубную щетку и судорожно распутывая пальцами темно-каштановые кудряшки, за что удостоилась еще одного вздоха, на этот раз укоризненного, и выдвижной ящик под раковиной выплюнул мне в руку расческу.

— Ладно, уговорили.

Зеркало довольно хмыкнуло, а я, с трудом раздирая намертво спутавшиеся за ночь волосы, стала ждать «вторую часть Марлезонского балета». Послышалось хлопанье крыльев, и взору предстал один из виновников моего феерического пробуждения — Лютик. Покрепче уцепившись коготками за вешалку для полотенец, летучий мыш сверкнул черными бусинками глаз и проти-ивненько пожелал: