А эта, постарше, № 3327. Аккуратная девочка. Была, наверное, в школе прилежною ученицей. Вон как старательно глядит она именно в ту точку, которую указал фотограф. И глаза ее полны готовности к послушанию. Доверчивые, непонимающие глаза.

Невозможно смотреть на эти лица теперь, когда известны их судьбы!

Фотографии старших детей. Обритые головы. Скулы туго обтянутые кожей. Провалы глаз… Эти в полной мере успели уже познать ад оккупации.

«Я тоже один из них. Один из нескольких тысяч детей польских, которые в годах 1942–1945 заселяли единственный в своем роде лагерь, созданный немцами специально для детей. Я один из тех немногих, кому посчастливилось уцелеть», — так пишет Йозеф Витковский в своих воспоминаниях, опубликованных в 1969 году в номере первом журнала «Одра» (Одер).

Витковского я разыскала во Вроцлаве, где он теперь постоянно живет. Разыскала по совету польских товарищей, от которых многое слышала о нем.

В Варшаве в Главной комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний, и в Лодзинской прокуратуре мне говорили, что у Витковского уникальный личный архив из собранных им документов и фотографий. Что он не по обязанности — по велению сердца и памяти ищет самоотверженно и неутомимо следы того, что было содеяно с его сверстниками.

О нем говорилось уважительно и по-доброму.

…Охотно согласившись на встречу со мной, Йозеф Витковский, также как и Здислав Влощинский, крайне неохотно рассказывал о своем пребывании в «Полен Югендфервандлагер», о личной судьбе.

В остальном же они были разительно несхожи, Йозеф и Здислав.

Здислав — напряженный и жестковатый, весь во владеющем им стремлении к действию.

Йозеф же в мягкой раздумчивости, сдержанности, в пытливом, искреннем интересе к собеседнику. Было ему что-нибудь около сорока, а выглядел он моложе. Не знаю, как это выразить поточнее, но в худощавой его фигуре, в легких движеньях, в застенчивости, в манере слушать и спрашивать, и говорить ощущалось приглушенное, неизжившее себя — юношеское.

Мне легко было представить его себе подростком. Мне и сейчас кажется, что я узнаю его на одной из тех безымянных фотографий: худенький, большелобый мальчик с мягким и грустным взглядом.

О том, что ему удалось найти, Витковский рассказывал охотно. Но не было и в его рассказах сведений о лагере, который искала.

О советских детях ему было известно лишь то, что знала уже и я: что они находились в особом лагере в окрестностях Лодзи. Правда, к этому он добавил, что в «Полен Югендфервандлагер» действительно прибыл однажды транспорт как будто с «радзецкими» малыми детьми. Но детей этих скоро увезли — куда, об этом никто не знал.

О самом Витковском мне удалось узнать лишь немногое. Из Лодзи его вывезли вместе с матерью, как вывозили многих поляков, чьи дома предназначались властями для немецких колонистов. Сказали, что везут их к месту работы — место названо не было.

Йозеф ехал отдельно от матери, в мужском вагоне. Мужчины по дороге сказали ему, что везут их вовсе не на работу, а в Освенцим, и что ему бы лучше бежать — он маленький, щуплый, может, это удастся. И они помогли ему соскочить с поезда на перегоне между Краковом и Катовицами, где поезд замедлил ход. До утра Йозеф отлеживался неподалеку от железнодорожной линии. А на рассвете постучал в домик дорожного смотрителя-поляка. Там его приняли, накормили, дали возможность отдохнуть.

Через несколько дней он с величайшей предосторожностью добрался до Лодзи, до своего дома. Зачем? На что надеялся? Дом был заперт, никто в нем еще не жил.

От соседей Йозеф узнал, что за ним уже приходили из полиции. Значит — ищут. Так начались его скитания.

Бросая вызов судьбе, Йозеф тайно перешел границу «Генеральной губернии», то есть той части Польши, которая не была присоединена к «Великой Германии» и должна была, но замыслу, стать местом резервации поляков.

А потом очередная облава — «лапанка». Йозеф схвачен вместе с другими и направлен «для выяснения личности» в следственный лагерь в Мысловицы. Страшный лагерь! Впрочем, как и другие лагеря. Но Витковский говорит, что детям, которые находились там вместе со взрослыми, было легче, чем в «Полен Югендфервандлагер», куда его вывезли впоследствии.

Легче! Потому что в Мысловицах рядом с ними были взрослые люди — узники, которые, как могли, оберегали детей от зверств эсэсманов, как могли — заботились о детях. Даже лагерной голодной пищей делились…

В «Полен Югендфервандлагер» Витковского привезли с детским транспортом из Мысловиц зимой сорок третьего года. И с этого дня, с момента прибытия транспорта, началась для него, как и для всех других, постоянная, непрекращающаяся, упорная борьба со смертью.

А потом — январь сорок пятого года. Стремительное наступление советских войск. Советские самолеты над Лодзью. Советские танки неподалеку от Лодзи…

В панике бежала охрана лагеря, не успев, как было задумано, уничтожить лагерь вместе с детьми, чтоб не оставалось ни следов, ни свидетелей.

И вот — открытая «брама» — ворота лагеря. Выход в город. Выход в свободу… Тогда они еще не очень понимали, что это и есть свобода. Просто бежали кто куда, только бы подальше от лагеря. В страхе, что их мучители могут еще вернуться…

И Йозеф бежал с товарищем. Вышли в поле. Тихо. Поблизости никого. Остановились передохнуть. И тут услышали шорох. Из зарослей сухой кукурузы поднялись бесшумно солдаты…

«Наши!.. Радзецкие!»

Солдаты спросили ребят: куда идут? Откуда? Выговорилось с трудом: «Из лагеря…»

И заметили, как изменились лица. Как в руках у солдат оказались галеты, сахар и еще какая-то еда. И они совали все это ребятам, спрашивая: где тот лагерь? И есть ли, были ли в том лагере русские, советские дети?!

В том же, сорок пятом, ему тогда еще не исполнилось шестнадцати, Йозеф пошел добровольцем в армию. Попал в артиллерию. Служил в Силезии. Потом был направлен в школу милиции.

Работа в милиции. А потом… «освобожден по состоянию здоровья и отправлен на пенсию». Ему тогда еще не исполнилось тридцати…

— Лагер здоровья не прибавляет, — мягко говорит Йозеф. И еще говорит, что их, переживших «Полен Югендфервандлагер», осталось сейчас не более трехсот человек. И что примерно треть из них — инвалиды, хоть все это люди молодые. — То есть лагер, лагер не прибавляет жизни… — повторяет Витковский.

Вот они передо мной, экспонаты из личного архива Витковского, фотокопии уникальных документов: лагерной картотеки; писем, что дети писали из лагеря своим родителям, и те, что родные писали детям. Из разных мест — чаще всего из мест заключения.

И — фотографии: невероятные, потрясающие сознание. Дети времени оккупации! Где бы, кто бы их ни снимал, над ними как непременная деталь — силуэт вооруженного эсэсовца.

— То — живые фрагменты также из моей биографии, — перебирая снимки, говорит Витковский.

Долгие годы он старался не возвращаться к этому. Понимал: чтобы жить, нельзя возвращаться. Ужас пережитого таился до времени в глубинах памяти. До времени. До тех пор, пока несколько лет назад «баламутна реляция», так он говорит, видимо, неточная, искажающая положение вещей публикация о «его» лагере, не выбила из этого состояния.

Больше всего другого ранило его одно обстоятельство. Одна из самых жестоких и безжалостных надзирательниц Геновефа Пооль, она же — Евгения Поль, на совести которой немало загубленных детских жизней, выглядела в той публикации чуть ли не заступницей малых узников.

Он, Йозеф, слишком хорошо помнил Геновефу Пооль. И тех, кто был ее жертвами, тоже помнил. Перед их памятью, перед мученической их смертью он не смел промолчать. Витковский обратился в официальные органы с просьбой восстановить истину.

Оказалось, что официальные органы не располагают достаточными материалами о «Полен Югендфервандлагер», что руководству лагеря удалось при бегстве уничтожить лагерную документацию. От лагеря фактически не осталось материальных следов и очень трудно теперь с достаточной точностью восстановить то, что происходило в лагере. Так было отвечено ему.