Мимо неё проползли три грузные женщины, наградили Катю убийственно злобными взглядами и остановились в отдалении, разговаривая о чём-то. Катя почувствовала здесь себя крайне неуютно: это сварливые соседки Сенцова, они собрались в недобрый кружок и время от времени прожигают её своими ехидными глазками… Из-за громкой скорбной музыки, которая иногда срывалась с тональности, она не могла слышать, что они говорят, однако понимала, что ничего хорошего — возможно даже, что они именно её обвиняли в смерти Константина. Сейчас на ободранной трибуне высился широкоплечий, усатый начальник Калининского Ровд и громогласно рычал в пищащий фонами микрофон:
— … собрались здесь, чтобы проводить в последний путь одного из наших лучших оперуполномоченных, который за время своей службы доказал, что существуют на земле такие смелые и разумные люди, которым под силу борьба с несправедливостью…
Так происходит всегда: когда человек умирает — все поют ему диферамбы, расхваливают, произносят речи… А пока он жив — гоняют в хвост и гриву, заставляя работать днём и ночью… Сейчас, стоя в сторонке от сенцовского гроба, Катя остро ощутила на себе свинцово-тяжёлую вину: Константин пропадал на работе, выполняя опасные задания, а она эгоистично кричала на него, требуя внимания только к себе и отключала телефон — тоже только из собственного эгоизма, не желая понимать, как мучается Сенцов…
Вокруг грохотали выстрелы: коллеги Сенцова подняли в воздух ружья и производили в его честь последний салют. Этот салют вполне мог звучать в честь их свадьбы, если бы Катя хоть немного прикрутила свой эгоизм…
Тетёрко самозабвенно грохотал и грохотал в микрофон, но Сенцов отвернулся и заткнул внутренние уши. Он не мог более созерцать условно свой проклятый гроб, поэтому — бестолково пялился поверх головы Красного на разлапистую липу. Липе этой, наверное, уже лет сто — Константин лазал по ней ещё будучи мальчишкой, а во вдоре ходила легенда о том, что некий умирающий солдат во время Второй Мировой нацарапал на её толстом стволе послание своей невесте… Это послание давным-давно стёрло беспощадное время, однако липовый ствол хранит другое послание — сам Сенцов, в один из мрачных дней без Кати, дождался вечерних сумерек, вышел из квартиры с перочинным ножиком и написал на дереве письмо для утраченной своей невесты, лелея странную надежду на то, что она когда-нибудь пройдёт здесь, прочитает неказистые строчки и разведётся с окаянным своим бухгалтером… придёт к Сенцову, и всё у них будет по-прежнему… Даже отсюда, из окна игрек-тачки, из-за башки Красного, Константин прекрасно видел буквы, которые старательно, до мозолей, вырезал на шершавой плотной коре. Он знал это письмо напамять, слово в слово…
— Эй, брат! — внезапно Красный разинул рот, схватил сенцовское плечо своей лапищей принялся бесцеремонно трясти Константина, вышибая из его головы все мысли.
— Эй, та чего тебе? — разозлился Сенцов на то, что Красный встревает в его личную жизнь — пускай даже и в мысленную.
— Ты не туда смотришь! — сообщил ему Красный и расплылся в непонятной улыбке, оснащённой по-американски отбеленными зубами. — Ты повернись и туда смотри! — с этими словами он нагло схватил голову Сенцова обеими руками и насильно повернул её в другую сторону, к Бисмарку.
— Во! — изрыгнул Бисмарк и ткнул пальцем куда-то за окошко.
Сенцов сначала не понял, зачем всё это нужно, стряхнул со своих ушей руки Красного… Но минуту спустя его взгляд вырвал из безликой толпы разевающих рты соседок тонкий силуэт в чёрном траурном платье. В тот же миг для Сенцова исчезло всё остальное — и его коллеги по опу, и соседки, и горластый Тетёрко… У каштана неподвижно стояла Катя — вся в чёрном, в чёрной кружевной косынке, с бледным заплаканным лицом. Она, казалось, закрывалась носовым платком, но Сенцов узнал бы её из сотни миллионов! Катя пришла на его условные похороны! Она не забыла Сенцова… и вырвалась от постылого бухгалтера!
Его милицейские коллеги палили из ружей, заставляя грохотать похоронный салют, а Сенцов внезапно рванулся в неистовой попытке выпрыгнуть из игрек-тачки и поскакать к Кате…
— Стой, куда намылился? — удивился Красный, а Бисмарк ухватил Сенцова поперёк туловища и не дал больше пошевелиться.
— Я скажу ей, что я жив! — неумолимо постановил Сенцов, пытаясь вырваться из стальных объятий, в которые заключил его могучий Бисмарк.
— Ты что, рухнул с липы? — громыхнула впереди Звонящая и обернулась, свирепо сдвинув брови. — Башкой вниз, на камень, точно!
— Катя! Катя! — завопил Сенцов, словно бы враз лишился ума. — Катя, ты меня слышишь???
Игрек-тачка звуконепроницаема — как бы в ней ни кричали, ни стучали, ни гремели — с улицы никогда и никто этого не услышит. Но Константин Сенцов об этом словно бы забыл — он безумно копошился и орал, не слыша сам себя, до тех пор, пока Звонящая не плюнула на пол и не зарычала так же сурово, как рычит уссурийский тигр:
— Всё, Репейник, мы уезжаем! Слизень этот меня задолбал за десять минут!
— Зря мы ему её показали! — негромко заметил Красный, заламывая Сенцову правую руку, в то время, как Бисмарк молчаливо вцепился в левую.
Репейник завёл мотор и заставил игрек-тачку подняться в воздух. Едва Катя исчезла из поля зрения Константина — последний будто бы вернулся «с небес на землю». Он осознал, что устроил глупейшую истерику, и товарищи решили увезти его прочь из-за этого, не дав ни похороны досмотреть, ни насмотреться на Катю. Константина буквально, задушили слёзы, он весь обмяк, затих и негромко плаксиво попросил:
— Репейник, вернись, а?
— Нетушки! — строго отказалась за него Звонящая, агрессивно сопя. — Ты нам чуть фингалов всем не налепил! Мы летим на Базу, и ты будешь весь день в боксе сидеть, понял?
— Пожалуйста… — тихо пискнул Сенцов…
— А если выползешь — я сама влеплю тебе фингал! — завершила тираду Звонящая и отвернулась к окну.
— К тому же, мне ещё Рыбкина этого искать! — угрюмо пробурчал Репейник, таращась на сверкающие воды Тихого океана. — Чёрт, угораздило же его нажать эту дурацкую кнопку!
— Надо было смотреть за ним! — рычала ему Звонящая, а на Сенцова они больше не обращали внимание — решили игнорировать, гады… Репейник, наверное, сичтает, что Сенцов таким образом успокоится. Сенцов же сидел, зажатый с двух сторон и кипел так, что из его ушей, буквально, пар валил, как из парового котла. Он бы разнёс тут всё на части… если бы все его попытки шевельнуться не заблокировали Красный и Бисмарк. Подёргавшись пару минут, Сенцов почувствовал, как из него, словно бы, вышел обжигающий пар, и он тут же «сдулся», обмяк и затих, впав в апатию.
Глава 105
Репейник делает трансхрон
Сенцов был настолько подавлен своими условными похоронами, что даже есть не стал. Сидеть одному не хотелось до пули в лоб… Перед глазами навязчиво маячило заплаканное лицо Кати под чёрной косынкой, и сенцовская совесть впивалась своими острыми зубами в душу: она носит траур и плачет, потому что он, Сенцов, её бросил. Пытаясь утихомирить хищную совесть, Константин забрёл в пробойную к Репейнику. Репейник уж точно поможет ему забыть о совести — будет травить какие-нибудь невероятные истории или заставит читать свои «околонаучные» труды про то, как нужно путешествовать во времени и ловить хронотуристов. Хорошо бы Сенцову почитать труды — совесть «заблудится» в трёхэтажных терминах и страшных формулах, и отстанет…
Репейник сидел, угрюмо таращась в экран наружного наблюдения, и даже не ел свои жареные пирожки со сгущёнкой, щедро наваленные в глубокую тарелку. Экран показывал джунгли, и по ближайшей пальме хаотично крутилась серая мартышка.
— Ты чего такой смурной? — осведомился Сенцов, украдкой поглядывая на стол Репейника, невероятно заваленный исписанными листами. Такие же листы, покрытые фантастическими цифрами, громоздились и вокруг стола, и на каждом компьютере, и на подоконнике, словно Скалистые горы. Даже золотые рыбки Репейника — и те едва виднелись в бумажном хаосе. Самая внушительная гора высилась в мусорной корзине под столом.