— А ты-то чего?..

— Да, откровенно говоря, надоел ты мне со своей характеристикой. Носишься с ней… Из кожи вон лезешь! Смотреть тошно… Ей, ей… На человека непохож.

— Дурак. Я и забыл про нее.

— Да ну?

— Конечно! Я носился на вечере так просто, сдуру. Веселье разобрало. Хочешь, не верь. Твое дело.

— Да я верю, почему же…

Помолчали. Снег по-прежнему падал, холодил наши разукрашенные физиономии.

— Ну а все-таки чего ты взъелся на меня? — спросил Вадим.

— Сам не знаю… В общем-то, какой-то зубрила ты стал. Спятил со страха, что на экзамене срежешься. Не человек прямо.

Вадька вздохнул.

— Спятишь тут. Задают — во!

— А чего ты понес насчет Копытковой, то, се… Если бы не эти твои слова, я бы, может, и не психанул.

— Говорю, со злости. Характеристика твоя довела.

— Да… С характеристикой теперь покончено. Плакала характеристика!

— И моя тоже, — сказал Вадька.

Мы взглянули друг на друга и рассмеялись.

Мы дошли уже до моего подъезда и повернули обратно. Снег повалил гуще.

— Здорово ты меня отделал, Вадька. Вроде меньше ростом, а поди ж ты… Как это, а?

— Самбо, — пробормотал Вадим.

— Ты самбист? — удивился я. — А как же сосуды?

— Ну да, сосуды. Это после гриппа освобожден был. Временно…

— А я-то думал… — сказал я. — Самбо вещь хорошая.

— Еще бы, — сказал Вадим. — Это и в армии пригодится.

— Ну, Вадька, ты даешь!..

Мы снова переглянулись и расхохотались.

Я смотрел на Вадьку. Совсем неплохой он парень. И лицо симпатичное, и уши как уши. Как это вышло, что дружба врозь, непонятно. До драки даже дошло. Чего только не случается с человеком!

Условились родителям пока ничего не говорить, проводили друг друга до дома еще по разу и никак не могли разойтись.

А снег все падал и падал, и каждый раз мы шли по свежей пороше.

© «Урал», 1974, № 3.

— А я, по-твоему, страстная? Или нет? Не стесняйся, говори, здесь ведь мы двое, никто не услышит.

Она облокотилась на крышку рояля и прямо-таки впилась глазами в лицо Алеши.

— Видишь ли… Я не знаю. Голос у тебя великолепный, это верно. Это, знаешь, я точно говорю.

Он помолчал.

— Вообще самое лучшее в тебе — это голос. Честное слово!

Алеша вдруг смутился. Не глядя на собеседницу, снял очки, протер их тряпочкой. Потом открыл клавиатуру.

— Давай лучше заниматься. Скоро зал запрут, а мы еще и не начинали.

— Голос, голос, — разочарованно протянула Клава. — Не ври. Вадька тоже подкатился как-то раз и тоже заладил — голос. Знаю я вас! И ты — голос, и он туда же. Умные нашлись — голос! Так я и растаяла.

— Вот видишь, — обрадовался Алеша. — Вадька тоже считает, что голос. Это же бесспорно! Ну, начали заниматься!

Он заиграл вступление к романсу.

Клава долго прокашливалась и поэтому не смогла начать вовремя. Он снова проиграл вступление. Она запела:

Алеша слушал и удивлялся, что в большом зале голос ее звучал еще лучше, полнее, чем в другом помещении. В музыкальном училище, где Алеша учится по классу фортепьяно, его считают неплохим аккомпаниатором. Ему нередко приходилось работать с певцами. Но такой голос, как у Клавы, он слышит впервые. Чистый, глубокий, мягкий…

— Постой. Вот здесь, во втором такте, — он пропел: «На заре ты ее не буди», — у тебя выходит «Ие ни буди».

— Где «ни буди»? Врешь!

— И еще одно: потише начни фразу. Понимаешь, ты сэкономишь дыхание: дашь полнее звук на верхних нотах. Вот так: «На заре ты ее…» Шире звук.

Она запела. Алеша остановил ее:

— Нет, это слишком. Чуть-чуть шире. Повтори, пожалуйста.

Она поправила кудряшки, зевнула:

— Вот еще. Повтори да повтори. Надоело — ужас! Лучше давай из «Трехгрошовой оперы». Эту самую, — она пропищала: — О, май хип-пи!

Алеша нахмурился.

— Учиться надо классике! Итак, начали романс!

Занятия окончились поздно. Сегодня ему повезло: в школе мыли пол, поэтому уборщица долго не запирала.

Он был доволен: удалось основательно распеться, пройти два романса. Да еще выучили новый вокализ. Трудно: ведь нот Клава не знает. Все на слух.

Усталые, брели по вечерней набережной.

Алеша высокий, тонкий, в коротком летнем пальто, под мышкой — истрепанный школьный портфель.

У Клавы пухлые щеки, из-под пушистой вязаной шапочки темные локоны. Ни у одной девчонки в классе нет таких волос. Правда, Клава то и дело накручивает свои локоны на карандаш. Этим она в основном и занимается во время уроков. Сидит и знай крутит локоны. Сначала один локон, потом другой. За урок, глядишь, все приведет в порядок, до единого. Что поделаешь, привычка. Но вьются-то они у нее сами, от природы, это факт.

— Какие волосы у тебя сегодня…

— Грязные. Мыть пора. Между прочим, немытые они еще лучше вьются. — Она поправила локоны. — А шапочку заметил? Сама связала. Домой приду, займусь жакетом. Жакет хочу себе связать к маю. Знаешь, голубенький такой, с пушинками. Самый шик!

Алеша подумал, что лучше бы, пожалуй, Клава занялась чтением или уроками. Нельзя же все время ехать на тройках да двойках. Но промолчал: обидится.

Все в классе знали, что Клава учится последний год. Вот окончит восьмой, и все. Учиться она не любила, и в письме делала самые нелепые ошибки. Каждый раз, когда ее вызывали к доске, Алеша испытывал сложное чувство стыда, и жалости, и злости на Клаву: как это она может так долго с тупым лицом молчать перед всем классом, да еще и улыбаться. Ну разве трудно сказать хотя бы пару разумных слов? Потом все смотрели, как она идет к своему месту, слегка покачивая кудрявой головой, садится, подбирая и оглаживая с боков юбку. И хоть бы что. Вот уже шепчется с соседкой, строчит какую-то записочку. Обе фыркают.

И все-таки девчонки уважают Клаву: она все умеет. Шить, вязать, готовить, красиво одеваться. Даже школьную форму переделала как-то по-особому. Вроде и не форма на ней, а просто модное платье, украшенное маленьким изящным фартуком. И как это у нее получается, неизвестно, но когда Клава идет, всем заметно, какие у нее округлые плечи, тонкая талия, стройные ноги. А локоны так и прыгают по плечам. Может быть, все это потому, что Клава старше других девчонок: она ведь дважды оставалась на второй год…

Но для Алеши мир перевернулся, когда он услышал Клавино пение. Было это на школьном вечере. Сам не помнит, как подошел тогда к ней, как уговорил заниматься. Главное, ясно, что это тот самый голос, редкий алмаз, который надо сберечь, отшлифовать, а потом, как чудо, показать всему свету. И это сделает он, Алеша. Ему грезилось, как постепенно, с усердием, с любовью к музыке он разбудит в ней артистку, как научит работать, выучит музыкальной грамоте, а потом, через год, повезет в Московскую консерваторию. Но это потом. А сейчас другая трудность: как научить Клаву читать ноты?

— Послушай, я совсем забыл сегодня проверить ноты. Выучила или нет?

— Ох ну и зануда же ты! Опять ноты. Не до нот мне. Надо проклятое сочинение писать, тошнотища. И жакет недовязанный. Сочинение-то мне Вадька обещал написать, да, боюсь, соврал. Подведет. А вот жакет… Да тут еще вчера отец едва не убил маму. Кстати, не зайти ли в кино? Сегодня мама дежурит.

Клавина мать работала контролершей в кино.

— Нет, что ты. Некогда… А за что же твой отец…

— Из-за ревности. Ужасно ревнивый! Каждый раз такие сцены! Морока.

— Как же так? Ни с того ни с сего…

— А, что ты понимаешь. В маме есть цыганская кровь. Мать ее, то есть моя бабушка, была цыганка, а цыгане ведь ужасно ревнивые. Будь уверен. Ужас!