От поцелуя я просыпаюсь. Открыв глаза я вижу его лицо перед собой, и первые несколько секунд просто смотрю на него. Такое красивое лицо. Его красота не имеет ничего общего с красотой Белки, чья приторная смазливость порой сводит скулы. Его красота – генетический шедевр, идеальная геометрия форм, восхитительная симфония линий, которые перетекают из одной в другую так гармонично, словно были нарисованы легкой рукой Создателя в мгновение истинного вдохновения. С какой любовью он рисовал его, сколько огня вложил в серые глаза.

Забыть бы все, что я знаю о тебе и любить до конца жизни. Пока смерть не разлучит нас.

– Знаешь, я тут думала… – прошептала я. Он вопросительно вскидывает брови и улыбается, ожидая, что же я скажу ему. Я продолжаю. – Ты предлагал пойти с тобой. Говорил, что сможешь дать мне необходимые знания и научить всему тому, что дает «Сказка» не вылезая из постели. И вот мне стало интересно, как? Как можно повторить все это будучи абсолютно голыми?

Он тихо засмеялся, и я поймала себя на мысли, что этот смех… по нему я скучала больше всего. В нем столько силы и спокойствия, что я невольно верю – он может защитить меня от всего на свете. Кроме самого себя. Он погладил меня по щеке (это не страшно, после этого больно не бывает) и сказал:

– Чтобы напугать, унизить и сделать больно, совсем не обязательно забрасывать человека на территорию старого завода. Я могу показать…

– Не надо, – быстро говорю я.

Улыбка медленно гаснет на его лице, уступая место похоти. Только в его исполнении похоть бывает совершенной.

– Боишься? – спрашивает он.

Я киваю.

Он облизывает губы и смотрит на меня, перескакивая взглядом от губ к глазам. Между нами искрит, как пробитая проводка. Хочешь меня? – Хочу… Мы как будто танцуем, наши взгляды сплетаются в вальсе, где каждое движение глаз, губ, языка, становится столь ярким, что слов не нужно. Хочешь меня? – Хочу…

Его палец нежно гладит мою щеку. Он говорит:

– Хочу, чтобы ты боялась. Мне столькому нужно тебя научить… Ты будешь любить меня.

Он смотрит на меня и ласкает мое лицо.

– А ты? – спрашиваю я.

Он умеет быть таким нежным, как никто на всем белом свете, и сейчас рука, которая гладит мою щеку, красочнее любых слов признается мне в любви.

– А я, – снова блестящий язык скользит по губам. Мой похотливый щенок… – Я отдам тебе все, что у меня есть.

Я смотрю на него, и острая игла пронзает мое нутро.

– А как во все это великолепие вклинится твоя жена?

Сначала он просто смотрит на меня, а затем тихий смех разносится в тишине комнаты. Он смеется и опускает голову вниз, качая ею. Он снова поднимает голову и смотрит на меня – его глаза улыбаются и так ласковы, что мне становится еще больнее.

– Пойдем, выпьем кофе.

Он поднимается на ноги, подает мне руку, и я послушно встаю с дивана, и только сейчас понимаю, что уже ночь. Я еще раз оглядываю огромную гостиную – все дорого и огромно. Большой, широкий и удивительно мягкий диван с воздушными широкими подлокотниками и десятком подушек, выполнен в форме полукруга, обхватывает низкий, круглый журнальный столик. Темные стены, пол и высоченный потолок. Здесь вообще все выдержано в цветовой гамме крепкого кофе и темного шоколада. Только диван и пушистый ковер – сливочно-кремового оттенка. Огромная плазма. Вся противоположная дивану стена – одно большое окно, и откуда-то снизу льется уличный свет. Оно открывает поистине незабываемый вид на всю территорию санатория – незабываемый он потому, что под ногами огромный город наслаждения и вседозволенности сверкает миллиардами огней, искрясь и переливаясь, но слева, там, где кончаются административные здания, раскрашенные как проститутки, высится стена, в которой отчетливо видна металлическая дверь…

– Тебя так сильно волнуют условности… – тихо говорит он и неспешно идет из гостиной в столовую. Я иду следом. Мы обходим большую лестницу на второй этаж, полукругом обвивающую всю гостиную.

– С каких пор женщина, с которой ты спишь, стала условностью?

– Ты видишь кого-то, кроме нас? – он оборачивается через плечо и, ловя мой взгляд на своей заднице, довольно улыбается.

– Нет, – отвечаю я.

– Значит – это условность.

– Глупости. Когда она выходит из комнаты пописать, ты что автоматически становишься неженатым на эти три с половиной минуты?

Он смеется. Мы проходим лестницу, идем широким, коридором и очень быстро оказываемся в столовой, соединенной с кухней. Здесь все стерильно – тут никто ни разу ничего не готовил. Он включает основной свет, но тут же приглушает его до мягкого полумрака.

– Кто она? – спрашиваю я, когда мы оказываемся по разные стороны длинного стола, выполняющего роль барной стойки и условно отделяющего огромную кухню, от не менее огромной столовой. Тут же я мысленно матерю себя и посылаю себя ко всем чертям. Зачем мне это? Что мне даст имя его пассии? И какое мне, вообще, до этого…

– А тебе зачем? – лукаво щурится он, и его улыбка становиться невыносимо высокомерной.

– Я просто не понимаю, для чего я здесь?

Он тянет руку к кофемашине, но на полпути останавливается, поворачивается и спрашивает:

– Слушай, а может, по пивку?

– Максим, я задала вопрос.

Мгновение он смотрит на меня, раздумывая о чем-то, а потом отвечает:

– Ты здесь, потому что я так хочу.

Я закипаю мгновенно. Давно забытое ощущение беспомощности накрывает меня с головой и я, сидя в шикарных апартаментах, в тепле, комфорте и уюте, снова чувствую себя загнанной в угол четырьмя подростками, на грязном, Богом забытом заводе, где смертью несет от каждого угла. Мне снова страшно.

Смирение, Марина.

Я пытаюсь взять себя в руки. Я пытаюсь, но это не так просто. Я всеми силами уговариваю себя, что могло бы быть гораздо хуже – опять оказаться по ту сторону забора, где нестерпимо воняет псиной, и кровь впитывается в землю быстрее, чем вода. У земли за забором очень короткая память. Закрой рот и думай.

Смирение.

И я успокаиваюсь.

– А где сейчас твоя жена?

Он запускает кофемашину, и пока та перемалывает зерна, поворачивается ко мне и говорит:

– Меня удивляет твое желание строить загоны.

– Не понимаю.

– Ты же не овца. Зачем тебе заборы, которые ты городишь? Зачем тебе направляющие и углы?

Смирение!

– Объясни.

– Что тут объяснять? Сначала тебя не устроил мой возраст, теперь тебе не нравится мое семейное положение. Это все цифры, бесплотные рубежи, и они не имеют никакой физической величины. А главное, что за всей этой хренью ты не замечаешь главного.

– Чего?

– Я и ты. Сейчас, кроме нас с тобой никого в этом доме нет. Вот что главное.

А потом я вижу то, чего не замечала все это время – его брюки – грязные и местами покрытые толстым слоем серой пыли. От природы чистоплотный и любящий комфорт, Максим стоит передо мной, и его брюки, дорогие, прекрасно сшитые и шикарно сидящие на его подтянутой, круглой заднице, выглядят так, словно он пересек полосу препятствий, длинною в старый заброшенный завод…

По телу пробегает дрожь, спина покрывается холодным потом.

– Ты где был? – спрашиваю я.

Он меняется в лице – на место жесткости приходит ласковое безумие.

– Марина… – шепчет он.

Но я его уже не слушаю. Я срываюсь с места и бегу обратно в гостиную – к огромным окнам, показывающим мне реальность во всей красе. Он бежит следом за мной, и я слышу, как он выкрикивает мое имя. Я подбегаю к окну именно тогда, когда реальность – старая маразматичная сука – показывает мне жизнь во всей красе: железная дверь открыта и из нее в небольшой фургон чуть больше «Газели», двое совершенно незнакомых мне людей перетаскивают тела – одно, два, три. Я слышу Максима за своей спиной, чувствую его руки, обвивающие меня, как ядовитый плющ.

– Я был расстроен. Я устал и…

Я высвобождаюсь из его объятий, поворачиваюсь к нему – мой шепот – тысяча невинных душ, загубленных «Сказкой» – поднимается из глубины души. Этого человека нельзя любить! Этим человеком нельзя упиваться!