Я встала посредине моста, закрыла глаза и замерла. Боюсь смотреть вниз не потому, что боюсь высоты, а потому, что боюсь памяти – я до сих пор вижу её там внизу, на острых холодных камнях. Я бросила её там. Оставила одну.

Боящийся несовершенен в любви.

Для любви нужна смелость. Слишком много смелости – столько, чтобы на двоих хватило, а у меня нет даже на меня одну.

Стою с закрытыми глазами и трясусь от страха. Что же ты медлишь, тварь? Где ты? Звала меня, звала, а сама не являешься. Открываю глаза и смотрю.

Никого.

Кругом лес и тишина, кругом полумрак и прохлада. Стискиваю зубы и тихо шепчу:

– Волки воют за углом, мы с тобой…

Воздух сжимается.

– … гулять идем. Мимо старого крыльца…

Марево из прозрачного киселя дрожит в нескольких метрах от меня. Я еле дышу:

– …, где видали мертвеца. Речку бродом перейдём, где сомы… – вздрагиваю и трясусь, пошатываясь на подгибающихся коленях, потому что в нескольких шагах от меня воздух становится плотным, полупрозрачным, как матовое стекло, – … размером с дом. Мимо кладбища… Господи… – хриплю я, потому передо мной уже не воздух. Жадно хватаю ртом кислород, цепляюсь холодными руками за перила, но продолжаю, – …, где нас зомби чмокнет в правый глаз. А за кладбищем лесок… – тараторю я, слыша, как воздух в моих легких шелестит, словно полиэтиленовый пакет, а голос становится все тише, дрожит все сильнее, потому что впереди меня – тощий торс и длинные, тонкие конечности с обгорелыми пальцами, – …, а в лесу глубокий лог… – я делаю шаг назад, но в этом уже нет никакого смысла – я вижу вытянутый череп и щупальца мертвой плоти, двигающиеся как змеи, – … и колодец там без дна…

Тварь проявляется мгновенно и четко – в одну секунду она материализуется из ничего, превращаясь во что-то черное, жуткое и до ужаса реальное. Что-то, чему нет названия, что настолько страшно, что название ей ни к чему. Она разрывает полотно кожи в нижней части лица, и моим глазам открывается бездна – она мерзко корчится, складывая воздух в слова:

– Где мы двое?

Твою мать! Пячусь назад и спотыкаюсь о деревянную доску. Шлепаюсь на задницу, глядя на то, как тварь идет на меня – она содрогается, она жутко корчится, словно ей невероятно больно каждую секунду её существования, словно её все время бьет током. Нога – омерзительно тонкая, покрытая обгоревшей кожей, лопнувшей в нескольких местах и сочащейся прозрачной, нежно-розовой слизью, выворачивается так, словно в ней нет сустава, и колено проваливается внутрь и вправо. Тварь дергается и идет ко мне.

– Где мы двое? – спрашивает она.

Я пячусь назад, я ползу по деревянным доскам:

– Здесь…

Тварь шагает, выбрасывает несколько кадров и вот вторая её нога обогнала первую, а черное тело склоняется надо мной, узкое, вытянутое лицо зависает в нескольких сантиметрах от моего носа:

– Где мы двое?

Я скулю, я плачу:

– Здесь.

Голова твари ощетинивается тонкими, равными щупальцами – они поднимаются вверх, они окутывают меня живым облаком, они нацеливают тонкие иглы прямо на мое лицо, целясь куда-то в правый глаз…

– Где мы двое?

– Чего ты хочешь от меня? – кричу я, закрывая лицо руками.

Я замираю и жду расправы. Бух, бух, бух… сердце – отбойный молоток, голова – пустая коробка, тело – безвольное желе. Господи, что же я наделала? Бух, бух… ничего не происходит. Бух, бух… тишина вокруг меня звенит, словно камертон. Бух…

Тишина.

Есть те, кто ничего не хотят от нас – они просто рядом. Есть, поверьте, есть те, кто искренне и совершенно бескорыстно будет рвать за тебя сердце, и ничего не требовать взамен. Они закроют тебя собой, они вытащат из любой беды, они будут там, где они нужны тебе больше всего – всегда вовремя, всегда рядом, всегда просто так. Есть! Есть те, кому твоё существование дороже всего на свете, дороже стука собственного сердца. Они любят тебя. Любят так сильно, так чисто и так бескорыстно, что это становится их наследием – тем, что невозможно убить.

Убираю руки от лица и открываю глаза.

Глава 7. Нянька

Телефон коротко завибрировал. Тяну руку, беру его и читаю сообщение:

«Тань, что происходит? Я не понимаю, что я сделал не так?»

Блокирую телефон и кладу его на то же место.

Что происходит, что происходит…? Заладил. Какое твое дело? И вообще что за дурная манера навязываться? Медленно вздыхаю, наслаждаясь тем, как воздух наполняет мои легкие и выходит из них. Мне хорошо. Я лежу на кровати, раскинув руки и ноги, и мне хорошо. Я не читаю книгу, не смотрю кино, не слушаю музыку. Я просто лежу на кровати, как огромная морская звезда, и мне хорошо от того, что я могу дышать.

Снова вибрирует телефон – еще одно сообщение. Я даже не читаю его. Я переворачиваюсь на живот, обнимаю подушку, подтягивая её под себя, и зарываюсь в неё лицом. Пахнет свежим бельем. Вдыхаю носом это запах и с наслаждением впитываю его всем телом, вбираю в себя, чтобы выдохнуть пустой углекислый газ. Обожаю запах чистого белья.

Еще одна короткая вибрация. Тимур настойчив. Тимуру обязательно нужно какое-то объяснение тому, что мы с ним не видимся без малого месяц. А если у меня нет объяснения? Если все, что я имею тебе сообщить, Тимур, это звонкое и хлесткое – не хочу. Не хочу видеться и общаться, не хочу объясняться и звонить. Не хочу. Мне и так хорошо. Хорошо без тебя. Я думаю, что увлеченные люди – те, что живут в собственном космосе, что слепо любят свои мысли и бесстрашно тонут в них каждый Божий день, тем и бесят – им нет до вас никакого дела. О чем думают, о чем говорят, чем занимаются, какой сейчас год, какое столетие и планета? Не важно. Не имеет значения все, что снаружи.

Еще одно сообщение.

Поднимаюсь и сажусь – телефон юркает ко мне в руку. Я снимаю блокировку экрана и удаляю сообщения, не читая. Мельком бросается в глаза последнее из них: «Пожалуйста» – гласит оно.

Поднимаюсь и потягиваюсь, кряхтя и хрустя затекшими позвонками. Оглядываю комнату в поисках новой пары джинсов и свитера. Да, да, друзья мои, я таки набрала нового барахла. Мама считает это хорошим знаком. Ха-ха. Если бы моя мама знала всё, боюсь, она не обрадовалась такой мелочи, как новые шмотки.

Выуживаю джинсы из-под стола, а кофту снимаю с дверцы шкафа. Напяливаю на себя и оглядываю комнату еще раз.

Эх, если бы моя мама знала всё…

Заглядываю под кровать и улыбаюсь:

– Пойдем, погуляем? – спрашиваю я.

В ответ Нянька довольно щурит единственный глаз.

***

Очередь-то всего ничего – три человека, а стоим – уже целую вечность. Терпеливо смотрю на витрины и слушаю голос пьянчуги, стоящего в авангарде нашей четверки – он – в дрова, а потому попеременно не может совладать с языком и головой – эти две вещи отключаются и включаются хаотично, а потому он никак не может их синхронизировать. Все терпеливо ждут, пока он разберется со своими желаниями. Все терпеливо ждут, пока его желания совпадут с финансовыми возможностями. Я рассеяно разглядываю витрину. Мужчина передо мной обреченно вздыхает. От него приятно пахнет, но этот запах напрочь перешибает амбре перегара столетней выдержки, грязной одежды, нечистот и немытого тела – запах того, кто никак не может решить, что ему нужнее – тушенка или чекушка? Очень сложный выбор. Женщина, что стоит перед мужчиной, ставит пакет на пол, разминая затекшую руку. Непросто выбрать между необходимостью и слабостью, а потому молодой парень, что стоит перед женщиной и сразу за алкашом, на пару лет старше меня, весь заросший прыщами и с отвисшими джинсами на заду, снова вставляет в одно ухо наушник. Терпение – это то, что отличает нас от братьев наших меньших – в природе эту пьяную особь давно приняли бы за недееспособную и её загрызла бы собственная стая, или свалил первый же период засухи, а может, просто умерла бы от голода, будучи не в состоянии тягаться со здоровыми и сильными. Мужчина впереди меня переминается с ноги на ногу. Нас отличает милосердие. Женщина посматривает на аккуратные наручные часики на пухлой руке. Мы умеем прощать. Парень еле заметно кивает головой в такт музыке из наушников. Мы не просто звери – мы звери о двух ногах. Мы создали речь и унитаз, письменность и машинку для стрижки волос в носу, мы придумали искусственную иерархию социального равновесия и только потом поняли, что в неё могут вклиниться далеко не все. Поэтому мы стоим и ждем, пока человек, у которого уйма свободного времени, даром не нужного ему самому, крадет еще и наше. Мы к этому уже привыкли, а потому мужчина впереди меня, что приятно пахнет, снова меняет опорную ногу – смотрю на его левую руку и узнаю половинчатый загар – от кисти до середины плеча – черное, а от плеча и дальше – белое. Профессиональный водитель. Возможно, он весь день, а может и всю ночь был в пути – вез еду, одежду, а может средство для мытья посуды в другой город на огромном «Freightliner» или «DAF». Он устал и ему жарко – он хочет побыстрее выйти из душного магазина, но не может, потому что тот, кто забыл, когда последний раз работал, снова завис над прилавком, в ожидании вдохновения. Женщина, что стоит перед мужчиной – я её знаю. Она педиатр в нашей детской поликлинике. Весь сегодняшний день она разглядывала сопливые носы, воспаленные горла и сыпи различных расцветок и форм. Потом, наверное, ходила на вызовы. А теперь она стоит и ждет, когда же сможет попасть домой, чтобы раздеться, снять с ног узкие, неудобные туфли и поесть по-людски. Чем весь день занимался прыщавый и представить сложно, но полагаю, ему легче, чем другим, потому что у него в голове музыка. С ней все проще. Только вот запаха она отбить не может – это факт, а потому прыщавый вертит носом из стороны в сторону. Мы все терпим, потому что у нас теперь есть эмпатия – способность ставить себя на место других и пытаться сопереживать, сочувствовать чужим несовершенствам. Потому что это дает нам право рассчитывать, что в ответ они не заметят наших.