Она не прочь. Жаль только, что все интонации заведующего изучены! Слух ловит торопливые, неспокойные, заинтересованные нотки. Заинтересованность эта неожиданна для Воронцовой. Свои чувства Альберт Семенович тратит скупо. В больнице вообще не тратит. А отчего торопливость? Вдруг осенило: думает, пройдет еще какое-то время и Ольга Николаевна не скажет ему при встрече даже «здравствуй»? Впрочем, откуда такие мысли? Надо их гнать. Надо обещать и сделать сегодня же. И Ольга Николаевна кивает головой.

Перед дверью женской палаты она говорит Лиле:

— Если вы хотите, поработайте сейчас сами. Я немного посмотрю.

Уложенные на затылке рыжие косы мешают Лилиане носить шапочку. Она повязывается белой косынкой. Вот она склонилась над больной, и лицо ее стало таким розовым, нежным, что кажется, нельзя прикоснуться: больно. Еще она нежно-голубоглазая. Взгляд широко расставленных, удлиненных глаз хотя и строг, неулыбчив, но эта строгость кажется напускной до наивности, невинной, очень юной. Трудно представить, что она способна сказать: «При моем уме». Что же кроется за таким ее обликом? Вот ее округлые, как будто даже пушистые руки — и что же? Цепкая сила пальцев, пожатие, равное пожатию Ольги Николаевны, неутомимое массирование. Девочка окончила одновременно два факультета. Не щадит себя — этого у нее не отнимешь. В ней многообещающее сочетание врача-травматолога и специалиста по лечебной физкультуре. Ее лицо немного огрубляет слишком волевой подбородок, а улыбка превращает губы в тонкую полоску, но даже тяжелые больные заглядываются на Лилиану и называют американской кинозвездой.

«И больных будет на ноги поднимать. Вижу. И Альберт… Тоже вижу».

В палате зажжен свет. Уже темны стекла приоткрытых во двор окон. Слышно, как шумит листвой ветер. В палате тепло — или кажется? Лилиана и Ольга Николаевна работают каждая со своей больной; обеим жарко. В дверь заглядывает Альберт Семенович. Значит, сидит в кабинете. Пересиживает. Ничего, пусть подождет, если заинтересован. У нас еще дел на целый час. Высидит ли?

Высидел.

Лилиана еще в палате. Ольга Николаевна — в кабинете заведующего. Альберт Семенович спрашивает:

— Ты еще в состоянии?.. Есть силы?

— Силы только прибавились. Ты насчет отзыва? Дай мне лист бумаги. Пишу. Значит, Лилиана Борисовна Бутикова…

— Нет, — поспешно останавливает Альберт Семенович. — Сменила фамилию. Пиши: Вялова.

Ольга Николаевна поднимает глаза и с новым, более суровым вниманием разглядывает входящую в кабинет Лилиану.

— Садитесь, Лилиана Борисовна… Куда же вы собираетесь потом? Останетесь в этой больнице?

Бутикова-Вялова медлит с ответом. При ее уме… Все это странно. Странно оборачиваются простые события… Ольга Николаевна убеждена: подозрительность — удел тех, кто боится, трусит. Самой Ольге Николаевне подозрительность чужда от природы. Но здесь обнаруживаются вещи открытые и ясные. Девочку взял в жены и под свое покровительство главный врач на Машкова. Метит же она на место Людмилы Ивановны, которая так сегодня кричала на Ивана Ивановича. Быть может, и меня где-нибудь ожидает подобное вытеснение? Уже вытесняют. Этот внезапный набег строителей… Что-то само, как мошка, лезет в глаза, как запах паленого забивает ноздри — но что? Какой-то здесь нелогичный ералаш. Во всяком случае, все только по видимости просто. Сам Вялов непрост: краснел, грубил, почти ехидничал: «главная хозяйка переворота»…

Что же делать с отзывом? Быть объективной или, ради Людмилы Ивановны, не быть?.. С отзывом или без отзыва — для Людмилы Ивановны ничего не изменится: она недовольна и уйдет. Да! Надо позвать ее ко мне на Бауманскую! Отзыв, если он обернется против кого-нибудь, скорее всего обернется против меня же. Но чего мне бояться в жизни? Есть больной — значит, существую. Напишу то, что эта девочка заслуживает по своей работе.

Написав, Ольга Николаевна быстро собирается. Она действительно спешит к матери. К тому же она дает возможность Альберту Семеновичу под каким-нибудь предлогом задержаться и не провожать ее. Вялова куда-то вышла. Альберт Семенович делает грустные глада и, по-прежнему говоря «ты», прощается с Ольгой Николаевной. Что ж, и здесь ясность.

…Темень на больничном дворе. Темень уже зимняя, хотя только середина осени. Фонарь освещает липу. Часть кроны желтая, часть черная. За лето листва огрубела и постарела, ее молодят немного только новые краски — и все же видно, как дерево утомлено за месяцы неистовой жизни под ярким солнцем, Липу тянет в сон. Она тихо шелестит, сбрасывая одежду. Куда она торопится! Если видишь, как отрывается засохший лист, то словно у тебя самой отрывается что-то в чувствах. Оттого досадна ее торопливость… Иногда думаешь: может быть, время потому так быстро течет меж пальцев, что в тебе что-то внезапно, круто постарело?.. Прощально глядишь вокруг.

Захотелось яблока. В нем спрятано лето. Ползут машины по Солянке, не угомонятся. Захотелось куда-то за город. Неизвестно какими путями пришли на ум стихи одного бывшего однокурсника: «Поселок дачный. Шпалы в инее. Цветные крыши хат в лицо речушки темно-синее, в холодное глядят… И бабушка в стекло оконное «ни снег, ни дождь» ворчит. Антоновка, еще зеленая, под лезвием скрипит…»

Ольга Николаевна идет и повторяет про антоновку вслух. Сзади слышатся каблучки. Свежий, сочный голос окликает Ольгу Николаевну. Это Лилиана.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

У берегов Антарктиды — страда. Но спать некогда. В эти светлые ночи то на одном, то на другом китобойце бухает (эхо гулко отдается в переборках кают) пушка.

Граната разрывается в теле добычи.

Бегут матросы.

Кита подтягивают, швартуют, несут гарпун, укладывают канат в канатный ящик, а линь — под пушкой, подносят порох, навинчивают на новый гарпун новую гранату… — дело сделано, и судно-охотник идет по волнам, как взведенный курок, и те, кто не в марсовой бочке и не на мостике, засыпают мгновенно, где приткнулись, не раздеваясь, до нового выстрела.

Ночью может пролететь над ними и Медведев, ловя взглядом ходовые огни китобойца, пристально осматривая морщинистую поверхность моря.

Сейчас середина дня. Медведев возвращается домой после удачной разведки, чтобы «накормить и напоить» машину. Он и его наблюдатель, Виктор Петрович, тоже заработали свой обед. Олег Николаевич движением подбородка показывает Петровичу на циферблат. Ясно: два часа пятнадцать минут в полете, значит, бензина осталось еще на сорок пять минут, но база уже виднеется на горизонте; к тому же Виктор Петрович после того острова фатально уверовал в удачливость своего друга.

Олег Николаевич тоже фаталист: из рейса в рейс верит в свое везение. Но так ли он неуязвим в последнем антарктическом рейсе? Тот полет, запрещенный инструкцией, ему еще припомнят где-то там на суше, на противоположном конце Земли, в авиационном управлении. Мало того, вслед за историей с островом начались мелкие, но грозные неприятности. В одном из полетов у Медведева «раздело» лопасть несущего винта — обнажился каркас. Спустя несколько дней, садясь на китобазу, он чуть не ткнул машину носом в палубу.

Человек девятнадцатого века увидел бы здесь некое знамение, дурную примету, предвестник бедствий. Медведев же считал, что, когда человек живет в гуще опасностей и все силы у него настороже, всегда есть возможность выскочить из любой беды. В досужих спорах о том, есть ли на других планетах существа разумнее человека, он всегда выдвигал свой главный довод: природа никому не дает ничего лишнего — только то, что помогает сохранить жизнь. Возможности человека выжить неограниченны, в какую бы точку вселенной он ни попал — и, значит, у него высший разум.

Знамений, конечно, Медведеву не было, но зато были атмосферные неожиданности, беспокойное солнце, чересчур неустойчивая даже для Антарктики погода. Все это подвело его внезапно, а вместе с ним и Виктора Петровича.