Опасно крепясь, вертолет идет вверх — ну и силен этот матрос, дурень, бедолага! Вертолет делает круг, снижаясь — никак не сладить с безумцем заднему пассажиру, не расцепить рук, не оттащить, хоть бей по голове, бей, как бьют в воде, чтобы спасти. Но ударить нельзя… А моряки на китобазе бросаются к борту, чтобы проследить полет машины, чуть не врезавшейся в палубную надстройку.

Такое не может продолжаться вечно. Раненый теряет силы, обмирает. Больше не бредит. А ты, Олег Николаевич, чувствуешь в руках приближение судорог.

Тебе припомнилось: однажды в молодости ты испытал подобное ощущение в мышцах, когда был еще не пилотом, а водителем грузовика и чуть не наехал на выбежавшего под колеса малыша… Теперь ты знаешь: надо успеть. Некогда выжидать, примериваться к качающейся палубе. Под тобой вертолетная площадка — садись, пока не окостенели руки.

Сядешь — их будут отрывать от рулей…

3

Легко быть храбрым или, как это назвать точнее, ибо здесь не храбрость, но что-то иное, близкое к выносливости, легко сохранять крепость рук, лежащих на рулях управления, да, легко! — пока не прошел первый пыл. Но дальше…

Опять и опять видеть поднятую руку и напряженно-прощальную физиономию Лени Кранца, хитрить с ветром и океаном, качаться, качаться, как на качелях, вздрагивать вместе с машиной, снова вздрагивать, набирать высоту, снижаться, надеяться и терять надежду, когда налетает шквал, напрягаться, пронося, в сущности, на руках всю тяжесть не очень ловкой машины, а с ней свою жизнь, судьбу тех, кто с тобой, и тех, кто еще в западне острова. Опять приближаться, садиться, переводить дух, поминать черта, торопить, взлетать, удаляться, пересекать пространство, огибать, облетать, рассчитывать, приноравливаться, ждать внезапного урагана, поломки лопастей, снегопада, частого здесь тумана, не иметь возможности вытереть пот со лба… Поневоле почувствуешь свое родство со средневековыми узниками, которых пытали повторяемостью одних и тех же мучений.

Твоим морякам-пассажирам легче. Всем видно, что полет не прост, но каждый радуется близкому возвращению, торопливо что-то жует, подгоняет секунды — скорей бы согреться, выспаться по-человечески. Бока робинзонов еще помнят камни острова, само кресло в кабине — уже отрада. Им не до тебя. Нашелся только один чересчур проницательный — Генка Федорчук. Вник в твои тихие мысли и напуган. Бывает же «родство» между людьми даже при «дистанции огромного размера»: физиономия Федорчука напомнила тебе лицо капитан-директора в прошлом рейсе в тот час, когда летели от норвежской китобазы. Возвращались из гостей сквозь сплошной снегопад, и еще отказал радиокомпас… Ты тогда лишь один раз взглянул — и больше не поворачивался к капитан-директору… И к Генке не оборачиваешься.

Не успел с ним поговорить. Спросил только про образцы мха, лишайников, но за шумом винта не расслышал. Да что он может сказать? — по виду читается. Скажет: за снегом по скалам лазали, тут не до антарктической флоры. Видишь — покажет — ободрались, клочья ваты торчат, руки в царапинах. Генка, конечно, умолчит, что сам ничего не добыл, не сумел. Высоковато, непросто. Снег приносили в шапках Сережка Мурашов — второй пассажир, сидящий сейчас рядом, да двое его друзей. Сам Сережка Тихий океан переплывет без пресной воды и не погибнет: он, как и его старший брат Павел, может пить соленую морскую воду — бывают такие моряки. Он и на острове ее пил, а Генка сосал снег. Кое-какие экспонаты помог Генке собрать. Собрал бы и образцы мха, если бы растерянный, подавленный Генка вспомнил о них.

О чем еще умолчит Генка Федорчук? Умолчит, что хотел обойтись без помощи Виктора Петровича, слегка мстя за то, что Генка для него ни в чем не авторитет. Жаждал подлечить свое «больное место» — поставить Виктора Петровича на должное от себя расстояние, сделать что-то свое для музея. Но… шлюпка, шквал, крах, нашло затмение, и главная цель — флора — вон из ума. Да ну! Пустяковая цель, если речь о жизни… Что там? Под ногами уже китобаза? Сейчас сядем — надо как-то проскочить мимо Виктора Петровича, вон он маячит…

…Ты, Олег Николаевич, все это понимал и только усмехнулся тому, как молниеносно исчез Федорчук с вертолетной площадки.

4

Теперь в западне оставался только один человек. Ты спешил к нему, еще не зная, что возвращаться вы будете вслепую, в молоке тумана, не видя ни айсберга, ни флагманского корабля, и что спасет вас некое минутное прояснение, затишье перед ураганом, а ураганный ветер налетит, когда ворота ангара закроются за вертолетом.

Ты спешил, представляя себе оставленного человека, шагающего взад-вперед вдоль побережья, обдуваемого брызгами грохочущих волн, представляя, как он сел на что-то, как он наклонил с упрямым выражением свое носатое и усатое лицо…

Там оставался Кукурудза, словно командир тонущего корабля. Подальше от берегового прибоя лежал кое-какой груз, виднелся ствол охотничьего ружья — остатки экспедиционного снаряжения. И тебе представилось: что будет с человеком, если ты не сможешь до него долететь, канешь в волнах…

Кукурудза, конечно, как опытный полярник, готовится к худшему. Попробуй представь себя там. Что чувствовал бы на его месте?

В кресле вертолета, перехитрив непогоду и ловко играя машиной, все-таки, наверно, проще, чем в полярном одиночестве на камне, в ущелье неприступного антарктического острова…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Сколько дел! Торопливо сменяются лица, заботы, настроения. И первое дело — новое назначение.

Все начальство, с каким пришлось встретиться и говорить при вступлении на должность заведующей, было благосклонно к Ольге Николаевне. Все обходились с ней даже с таким видом, будто они за нее ратовали и победа у нее с ними общая. Быть может, как всегда бывает, с чьими-то планами это и не вязалось, но на поверхности не было заметно.

В руки шло самое необходимое. Ей выделили методистов ЛФК (лечебной физкультуры) и лечащего врача, разрешили устроить электрофизиологическую лабораторию — базу научных исследований, дали штатные единицы научного сотрудника и лаборанта. Слыша все это, хотелось сделать что-то непозволительное, смешное, девчоночье.

Она обошла свои комнаты — здесь будет то, здесь другое, там третье. Ничего, просторно. Раньше это был чей-то особняк, не слишком богатый, одноэтажный, но приятный, со скромными лепными украшениями по зеленому фасаду — они и сейчас сохранились. Что-то осталось от сада или парка…

Она позвонила матери.

— Татьяна Федоровна, как сегодняшнее здоровье?

— Ползаю.

— Ноги, ноги!

— По-моему, совсем хорошо. В меру моего возраста.

— Новость такая: будет лаборатория. Мне нужны твои ноги и здоровье. Тогда я возьму тебя сотрудником, чтобы ты не разленилась на пенсии.

— А как посмотрит начальство?

— «Берите, кого хотите, хоть дедушку».

— Что-то ты, дочь моя, как на дрожжах поднимаешься. Справишься ли со всеми делами? И прежние больные, и консультации, и заведование. А как у тебя с болгаркой?

— Потом, мама, потом. Пока!

Полученное назначение постепенно укладывалось в голове, и первые заботы располагались по полочкам. Ольге Николаевне не рисовалось ничего грандиозного. Это скромное назначение. Но — благо. У нее уже есть имя, есть работа на улице Машкова, она консультирует у Альберта Семеновича на улице Забелина, но никогда у нее не было под рукой исследовательской лаборатории. Все, что она сделала до сих пор, — дело рядового врача в обычной больнице, только ее больные многим специалистам казались неизлечимыми — она же доказала обратное. Ее метод подтверждался экспериментами матери на животных — половину опубликованной монографии заняли эти опыты. Теперь Татьяна Федоровна продолжит физиологические исследования на человеке, начатые еще на Машкова, — все двинется вперед быстрее.