Здесь им подали чай, и Олег Николаевич спохватился:

— Не хмурьтесь, Ольга Николаевна, это же шутка… И знаете, почему вы не просто красивы, не обыденно? Почему вы прекрасны?

— Если следовать за вашей мыслью, то скорее всего потому, что далеко ушла от обезьяны, имею современный нос, современную прическу и в брюках?

— Нет. Потому, что вам нечего скрывать, прятать в чулан. И вы не прячете. Сколько всего я вижу на вашем лице! Все вокруг наливают чай, как обычно. Вы каждое движение совершаете с улыбкой, с удовольствием. У вас очень выразительные губы… Даже официантка глядит на вас, улыбается…

— Я же не всегда такая. Мне сегодня удивительно… Я созерцаю. Упиваюсь… чаем. Внимаю. — Она засмеялась. — Вы, оказывается, разговорчивы!

— Я тоже не всегда такой.

Часа через два за окнами кафе исчезли лучи солнца. Улица Кирова окрасилась вечерней синевой. Маленький отпуск Ольги Николаевны было решено провести вместе. Она поймала номерок, подброшенный гардеробщиком. Старик подскочил к ней с пальто в руках.

— Хорошее у вас кафе, — сказала она.

— Э! — старик разрубил воздух рукой. — Это разве кафе?! Был бы я директором — было б хорошее!

— Не сомневаюсь, — улыбнулась Ольга Николаевна.

На улице она обернулась к Медведеву.

— Мне надо сделать покупки. Я не стану, конечно, таскать вас по магазинам. Провожу. И на этом мы сегодня расстанемся.

Растягивая путь, Ольга Николаевна прошла с ним по улице, весело озираясь, заглядывая в арки ворот, признаваясь, что имеет пристрастие открывать для себя незнакомые дворы и дворики. Заглядывать в них — все равно как делать археологические раскопки: новое время ставит свои здания впереди старых, и, войдя во двор, иногда можно увидеть уголок ушедшей Москвы, памятник былых человеческих судеб, испытать ощущение, что попала в восемнадцатый век, что прожила уже два столетия. Ведь так хочется, оставаясь относительно молодой, удлинить время, почувствовать протяженность, а не краткость жизни!

Олег Николаевич неуклюже шагал рядом с ней, кивал, постукивал тростью. Тротуар был узок, огорожен перилами. Им уступали дорогу. Он этого не замечал.

В начале Кривоколенного Ольга Николаевна остановилась возле скромного здания в три, вернее, в два этажа с плоским, словно стертым от времени фасадом. На фасаде были видны чуть намеченные колонны — пилястры и две мемориальные доски — с профилем Веневитинова и Пушкина. Медведеву уже было известно, что Пушкин приезжал сюда к своему родственнику, блестящему молодому человеку, написавшему о себе пророческое: «Как знал он жизнь! как мало жил!»

Молча обошли они этот дом с какими-то уродливыми пристройками со стороны двора, недовольно оглядывая позднейшие «напластования времени» и низенькую будку входа.

— Теперь и не поймешь, — вздохнула Ольга Николаевна, — куда входил Пушкин, стуча тростью? Где раздавался его голос: «И пыль веков от хартий отряхнув…»? По мерке нашего времени, когда запаздывает духовное развитие, Веневитинов был, в сущности, еще мальчик. Но для него это был год казни декабристов. Три месяца спустя после казни он позвал к себе других мальчиков слушать Пушкина, и в эти окна заглядывал такой же осенний вечер, только был не ноябрь — октябрь. Что было в голове Пушкина в это время? Представить только!.. В том же октябре талантливый мальчик уехал в Петербург, на чиновничью службу. На пальце он увез перстень княжны Зинаиды — дружеский подарок. Она была и любимой женщиной, и родственницей декабриста Волконского. Все сплелось! А через полгода мальчик умер. Быть может, от тоски по ней, как бы там ни писали биографы… Этот дом кажется мне грустным, даже трагическим. Но я им очень дорожу. Москва для меня многое бы потеряла без него. Я люблю вспоминать, сколько с ним связано великих, известных людей — то одного, то другого или другую… и представляю их в освещенном окне… Теперь и мы с вами, невеликие, с ним связаны.

…Они подошли к зданию с выпуклым фасадом. Ольга Николаевна обозрела его с улыбкой.

— Стоит и тоже хранит тайны. Скрывает, что здесь живет полярный летчик. Пусть пока скрывает… До завтра, Олег Николаевич! Неужели едем?

Сумерки не скрыли, как просияли ее глаза.

2

Тепло одетая, в вязаной шапочке, которая застегивается под подбородком, она ждала его, прохаживаясь возле бульвара, и было в ее фигуре, в движениях плеч, в повороте головы что-то новое. Он вгляделся, не узнавая: так мало оставалось в Ольге Николаевне от прежней взрослой, чересчур взрослой и мудрой женщины, и так много прибавилось от молодой девушки.

Медведев открыл дверцу, и Ольга Николаевна внезапно устала от пережитого нетерпения — прислонилась к кузову машины и так постояла, держа в руке большую сумку с вещами и провизией.

Он взял ее ношу, положил в машину. И то, как брал, запомнилось надолго: она так отдала, а он так принял, что в одном этом была уже радость для обоих, молчаливое объяснение…

Ехали они часа два. Остались позади оголенное, с кучами листьев Бульварное кольцо, широкий и длинный Ленинградский проспект, замелькало Ленинградское шоссе, похожее на улицу, которая еще не целиком застроена.

Москва кончилась.

Где-то в центре одноэтажного деревянного Солнечногорска они отыскали нужный поворот, выехали на Пятницкое шоссе и затем свернули на лесную дорогу, изъезженную, ухабистую, но, к счастью, промерзшую, крепкую. «Москвич», хотя и с трудом, осилил ее.

В пути им было празднично легко встречаться взглядами, говорить, молчать, узнавать друг о друге какие-нибудь мелочи из груды неизвестного, озирать дорожные окрестности, гадать, сколько еще осталось ехать до деревни и застанут ли они хозяев. Ольга Николаевна показала ключи: «Если нет — сами будем хозяйничать». Им было легко, как вчера в кафе.

Долгие четыре дня ожидали их в отдалении от скрытой за горизонтом столицы, рядом с замершими заливами, почернелыми лесами, присыпанными снегом пашнями. Их ожидала тишина, как в Антарктике, и если хозяева отбыли, то еще и безлюдье, как на айсберге, только с достаточным запасом дров.

Да, им было празднично легко, непринужденно… почти как вчера, и все же, наверно, сегодняшний день уже не был похож на вчерашний — подобно тому как и дорога не была столь гладкой для «Москвича», как в городе. Машину подбрасывало. Что-то похожее происходило с их чувствами. Иначе зачем бы они радостно переглянулись, увидев, что из трубы дачи вьется дымок, во дворе стоят «Жигули», а к дому подходит какой-то мужчина в полушубке, в меховой шапке, с ведрами воды в руках.

Дача, впрочем, была не дачей — не каким-нибудь подмосковным теремом в два этажа, с островерхою крышей, с балкончиками и верандою, а обычной деревенской избой с черными бревнами сруба, ничем не обшитыми, с новыми воротами и калиткой в старом заборе, со старым скрипучим крыльцом и с обновленной, недавно переложенной печью.

Врач Веткина и ее муж, оба заядлые рыболовы, купили эту избу года полтора назад, и Ольга Николаевна однажды летом была у них здесь, в деревне Исаково, только поездка не удалась. Во время уженья в горле Исаковского залива их прихватил ливень. Волны и грянувшая над Истринским водохранилищем гроза заставили подогнать лодку к берегу и отсиживаться под кустами. Ольга Николаевна сначала радовалась, что ливень прервал скучную для нее рыбалку. Ей даже нравилось, что все промокли. Она еще выскакивала под теплые струи и, подняв к небу лицо, любовалась молниями… Внезапно, быть может от чрезмерного прилива сил, ей вспомнились ее Бауманская и Машкова, нерешенные дела, ждущие больные, охватила тоска по каким-то гигантским свершениям. Она почувствовала себя на грани какой-то огромной, яркой мысли. Но ей могли помешать. И остальную часть дня Ольга Николаевна провела в еле сдерживаемом раздражении. Ни костер, ни уха, ни разговоры с Людмилой Ивановной, с ее мужем Дмитрием Михайловичем — радушным, несколько шумным хозяином — не унимали в ней скрытого недовольства по-пустому уходящим временем… Больше ее сюда не тянуло вплоть до последнего приглашения Людмилы Ивановны.