Сергей Софронович Лакутинов что-то хотел объяснить, но чей-то громкий голос, резкий даже на расстоянии от трубки, его перебил. Послышалась брань, что-то загремело, трубка дала отбой.

— Что у них там творится? — с досадой проговорил подполковник и позвонил снова.

Видно, он услышал неожиданные для себя вещи. Его атаковали и обескуражили. Он был так поражен, что стал повторять лакутиновские слова:

— Наказать моего подчиненного? Из вашего учреждения поступает сигнал, вызов. Мы посылаем. Чем же вы недовольны? Не было никакой необходимости? Мы безобразно поступили? Ну знаете, коллега, мы работаем по соседству, нам ссориться ни к чему. Откуда мы знаем, кто она? Гражданка молчит. Известный врач? Такая молодая? Вот уж… Принесем ей миллион извинений! А что у вас там было сейчас? Слышался скандал, чуть не драка. Я уж думал еще послать наших ребят. — Подполковник уже шутил.

…На улице вам озорно захотелось снова взглянуть на каменных кариатид, но отвлекла фигура Медведева. Он стоял у подъезда здравоохранения, опираясь на выставленные вперед костыли.

— Не уехал! — радостно сказали вы вслух, и на вас оглянулись прохожие. «Толчется здесь, тяжело ему!» — и вы почувствовали, что это вам тяжело, что это у вас костыли…

— Только что узнал там, наверху, что вы… — начал больной.

— Так это вас я слышала в милиции! Гроза, а не мужчина. Вас опасно выпускать из лечебного заведения. Кстати, в больнице хватились, наверно, ищут.

— Пусть. Скажите, как вы могли меня слышать?

Не отвечая, вы одна вошли в здание, и тот же самый вахтер посторонился, когда вы поравнялись с ним. Сергей Софронович Лакутинов сидел в своем кабинете, как и три часа назад. Кажется, он заканчивал дела.

Когда вы вошли, он шумно отодвинулся от стола на своем стуле.

— Как? Вы снова ко мне?

— Да, и готова начать все сначала. Наверно, мне придется ночевать в милиции?

— Ночевать?! Садитесь.

С минуту он серьезным, без блеска взглядом смотрел на вас, и вы ощущали давление этого взгляда. Годы и столетия, о которых вы недавно задумались, еще не прошли, облик его не изменился, но появилась в Сергее Степа… Софроновиче какая-то нерешительность. Вы протянули ему оставшийся клочок копии, чтобы он увидел сожженный документ.

Лакутинов даже не дотронулся до него, а придвинулся к столу и взял с края стола толстую папку, вынул оттуда ваше заявление и стал шарить рукой по столу, отыскивая какой-то предмет. В то же время он продолжал искоса поглядывать на вас заблестевшими уголками глаз.

— Нашел! — объявил Сергей Софронович.

В руке Лакутинова вы увидели зажигалку.

Горел огонек… Освещал лист вашего заявления… Сергей Софронович смеялся неустойчивым, ломким смехом отвыкшего от веселья человека.

— А что, если и я так же, как вы? Поджечь, а? Какой переворот всей жизни! Всех устоев! Служебных порядков! Какое немыслимое безумие!.. Я могу не дать ходу, но спалить хоть одну из этих бумажек, — он кивнул на папку, — лучше спалить целый город, лучше разрушить континенты и перевернуть Землю. Результат-то для меня один: инфаркт и кладбище! И вот приходит женщина, обаяние которой сильно, как гнев, и вытворяет то, чего в нашей жизни не положено вытворять, и я еще возмущаюсь милиционером, и меня еще веселят чудачества врача и больного… Ольга Николаевна, вы ребенок с хорошей головой и руками! Такие вольности, такие загибы, как ваши, в наш век да еще в служебном учреждении непозволительны даже женщине. Верно, женщинам еще многое сходит с рук, особенно столь изобретательным. Но думаю, что ваш поступок в нашу эпоху — редкий. И потому отметим этот случай историческим событием… Для этого я беру шариковую ручку… Вырываю у других отпущенное им и положенное — отдаю вам. Кусок мяса из живого тела. Чужая кровь на вашей совести.

— Как страшно, — сказали вы. — И всего-то ставка повара!

— Но когда! когда! — с яростной веселостью воскликнул Сергей Софронович Лакутинов. — Подснежники под Новый год — вот что это такое!

…В переулке вы увидели терпеливо ожидающую вас машину и вспомнили, что Виктор, брат, добродушно пошутил перед отъездом: «Трудный у тебя больной, сестренка!..»

И еще вспомнилось, что месяц назад в газетах писали про бабье лето в средней полосе, в сердцевине России, про обилие грибов в подмосковных лесах, про осеннюю жару, сменившую дождливую пору, — но все это тогда проходило мимо, мимо вашей городской головы, чуть прикрывая, как дымкой, многоэтажные здания, и совсем не ощущалось в деловом особнячке на Бауманской. И только теперь, заслоняя узкий переулок, забитый машинами и толпой, встала картина осени на Оке, где одно время вы отдыхали с мамой. Представился почему-то вечер — вечер особой красоты: все клубится, округляется, затуманивается от теплой влаги. А потом ночь — все расплылось в этом тумане, но не исчезло: видно луну, плавающую в оранжевом пузыре, облака, фонарь и избу с изгородью. А назавтра весь день тропинки и дороги были сырыми, промокшими, как от дождя. И солнце грело, стояла тихая вода, было тепло…

«Ах, отдохнуть бы, закатиться!..» — подумали вы теперь и угадали, что в ваших мыслях о природе и в мыслях о вечности, которые пришли к вам внезапно в кабинете Лакутинова, есть что-то общее, одна причина их породила.

Потом, в машине, ощущая тепло мотора и тепло мужского плеча, вы улыбнулись еще одной картине — осенним лесам, тоже над Окой.

Наверно, было самое начало осени, ибо еще не раскрасились кроны, когда вы открыли для себя отяжеленность этих лесов: от них вам передавалось ощущение, что они чересчур густы, плотны, будто накинули баранью шубу, и что им хочется сбросить ее под ноги. Зримой и явной была старость не успевшей пожелтеть листвы.

И такую же баранью шубу на себе чувствовали вы сейчас в машине Олега Николаевича. Хотелось наконец сбросить с себя всю тяжесть, старость, утомительность привычной овчины.

И она шла как будто, приближалась — эта волна счастливого мига, когда вы себе все позволите…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Олег Николаевич стал слишком беспокойным больным, все время куда-то исчезающим, нарушающим правила больничного режима, и его решено было выписать.

Он и сам жаждал полной свободы, и Ольга Николаевна твердила: хватит больничных стен, нужна новая обстановка и в ней — полное забвение прошедшей травмы. Один Беспалов был огорчен: «Ты — мой фермент, все мои жизненные процессы заглохнут». Но Олег Николаевич смеялся: «Как почувствуешь, что нужен фермент, выходи за ворота, а там тут как тут мой «Москвич»!» На том и порешили.

Переселение в беспаловское жилище было как попадание случайного пассажира на корабль: ты — сам по себе, судовая команда — сама по себе. Вскоре оказалось, что московская коммунальная квартира не отличается общительностью одесского дворика: все двигаются по коридору, в местах общего пользования, на кухне, словно морские рогатые мины, которые, слава богу, относит друг от друга волной в разные стороны… И это устраивало Олега Николаевича: он хотел сам, без новых знакомств, без чужих советов и назойливого любопытства решать свои многочисленные проблемы.

Первая проблема была самой маленькой — одному привести в порядок заброшенную комнату больного друга. И Олег Николаевич взялся за это так, словно его душило, когда он смотрел на свои раскрытые ладони, и отпускало, если он зажимал в кулаке хотя бы гвоздь. Новая обстановка, о которой говорила Ольга Николаевна, была ничуть не лучше старой, если сидеть сложа руки. Называя себя «пингвином среди льдов и вечного безмолвия», он стал потихоньку, с помощью самодельных рычагов, передвигать окружающие его темные «льдины». Это были айсберг платяного шкафа, торосы буфета, книжных шкафов, береговой припай дивана. Нужно было так преобразить жилье, чтобы оно потом ничем не напоминало Беспалову о прошлом. Занавесок, правда, и абажуров Медведев не стал покупать: пенсия по инвалидности не давала ему развернуться, а свои сбережения он старался не трогать; и то немногое, что он позволил себе потратить на обзаведение, ушло на кое-какие инструменты, металлические трубки разного диаметра, гайки с болтами. Преобразив, но не украсив жилую коробку, он принялся за конструирование странного на вид агрегата, гибрида откидного кресла, как в самолете, с велосипедом без колес. Он самозабвенно пилил, паял, свинчивал, сорил и чадил в комнате, отчего она стала походить на мастерскую металлоремонта. «Тебе нравится? — разговаривал он сам с собой. — Значит, судьба. Не в сиделки тебя определю, а в «Ремонт металлических изделий».