— Ты уже рассказывал мне раньше про этот свой кошмарный мир, Том.

Лэниген кивнул.

— Мы обсудили его, проследили истоки, раскрыли его смысл для тебя. В последние месяцы, как мне кажется, мы установили, почему тебе необходимо терзать себя этими кошмарами и ночными страхами.

Лэниген кивнул с несчастным видом.

— Но ты отказываешься посмотреть правде в глаза, — продолжал Сэмпсон. — Ты каждый раз забываешь, что мир твоих снов — это сон, только сон и ничего больше, сон, управляемый произвольными законами, которые ты сам же и создал для удовлетворения нужд твоей психики.

— Хотелось бы мне в это верить, — сказал Лэниген. — Загвоздка в том, что этот мой треклятый кошмарный мир странно логичен.

— Ерунда, — ответил Сэмпсон, — это всё потому, что твоя иллюзия герметична, замкнута на себя, сама себя питает и поддерживает. Поведение человека определяется его взглядами на природу окружающего мира. Зная эти взгляды, можно полностью объяснить его поведение. Но изменить эти взгляды, эти допущения, фундаментальные аксиомы почти невозможно. Например, как можно доказать человеку, что им не управляет какое-нибудь секретное радио, которое только он один слышит?

— Я, кажется, начинаю понимать, — пробормотал Лэниген. — Со мной что-то похожее?

— Да, Том, с тобой что-то вроде этого. Ты хочешь от меня доказательств, что этот мир реален, а мир твоих снов — фальшивка. Ты предполагаешь, что сможешь выкинуть из головы все эти фантазии, если я смогу представить тебе такое доказательство.

— Именно так! — воскликнул Лэниген.

— Но дело в том, что я не могу тебе его дать, — сказал Сэмпсон. — Природа мира очевидна, но недоказуема.

— Слушайте, док, но ведь я не так серьёзно болен, как этот парень с секретным радио, а?

— Ну, конечно, нет. Ты более логичен, более рационален. У тебя есть сомнения в реальности мира, но, к счастью, ты также подвергаешь сомнению и свои иллюзии.

— Тогда давайте попробуем, — сказал Лэниген. — Я понимаю, что вам это трудно, но я постараюсь воспринять всё, что в силах буду воспринять.

— Это в общем-то не моя область, — сказал Сэмпсон. — Такими делами занимаются метафизики. Боюсь, что я не слишком силён в этих вещах…

— Давайте попробуем! — взмолился Лэниген.

— Ну, хорошо, давай.

Сэмпсон задумался, наморщил лоб. Затем сказал:

— Мне кажется, что, поскольку мы исследуем этот мир с помощью своих чувств, то, следовательно, должны в своём анализе опираться на свидетельство этих чувств.

Лэниген кивнул, и доктор продолжал.

— Итак, мы знаем, что вещь существует постольку, поскольку наши чувства утверждают, что она существует. Каким образом можно проверить достоверность наших наблюдений? Путём сравнения их с сенсорными ощущениями других людей. Мы знаем, что ощущения нас не обманывают, если ощущения других людей относительно существования какой-либо вещи согласуются с нашими.

Лэниген обдумал всё это и сказал:

— Значит, реальный мир — это просто то, что о нём думает большинство людей?

Сэмпсон скривил губы и ответил:

— Я же тебе говорил, что не силён в метафизике. Но всё же я думаю, что это было приемлемое доказательство.

— Да, конечно… Но, док, предположим, что все эти наблюдатели заблуждаются. Например, предположим, что существует много миров и много реальностей. Предположим, что это одна только грань существующего из бесконечного их числа. Или предположим, что природа реальности обладает способностью меняться и что каким-то образом я могу постичь это изменение…

Сэмпсон вздохнул, выловил маленькую зелёную летучую мышь, запорхнувшую под полы его куртки, и машинально прихлопнул её линейкой.

— Тут-то и зарыта собака, — сказал он. — Я не могу опровергнуть ни одного из твоих предположений. Я думаю, Том, что нам лучше было бы ещё раз пройтись по твоему сну с начала и до конца.

Лэниген скривился.

— Мне бы действительно не хотелось этого делать. У меня предчувствие…

— Я знаю, — сказал Сэмпсон, слабо улыбаясь, — но это помогло бы нам разобраться раз и навсегда, не так ли?

— Возможно, так, — сказал Лэниген. Он набрался храбрости и (совершенно, кстати, напрасно) произнёс:

— Ну, хорошо, этот мой сон начинается так…

И как только он начал говорить, ужас охватил его. Он чувствовал головокружение, слабость, страх. Он попытался подняться с кушетки. Лицо доктора маячило над ним. Он увидел отблеск металла, услышал голос Сэмпсона:

— Кратковременный приступ… попытайся расслабиться… думай о чём-нибудь приятном…

Затем то ли Лэниген, то ли мир, то ли оба сразу канули в небытие.

Лэниген пришёл в сознание. Прошло, а может быть и нет, какое-то время. Могло случиться, а может и нет, всё что угодно. Лэниген сел, выпрямился и посмотрел на Сэмпсона.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Сэмпсон.

— Я в порядке, — ответил Лэниген. — А что со мной было?

— Тебе стало плохо. Ничего страшного.

Лэниген откинулся назад и попытался успокоиться. Доктор сидел за столом и что-то писал. Лэниген закрыл глаза и досчитал до двадцати, затем осторожно снова открыл их. Сэмпсон всё ещё писал.

Лэниген оглядел комнату, насчитал пять картин на стенах, пересчитал их снова, поглядел на зелёный ковёр, нахмурился, снова закрыл глаза. На этот раз он считал до пятидесяти.

— Ну что, продолжим разговор? — спросил Сэмпсон, захлопнув тетрадь.

— Нет, не сейчас, — ответил Лэниген.

(Пять картин. Зелёный ковёр).

— Ну, как хочешь, — сказал доктор. — Кажется, наше время истекло. Но можешь ещё прилечь в передней, прийти в себя…

— Нет, спасибо, я пойду домой, — ответил Лэниген.

Он встал, прошагал по зелёному ковру, оглянулся, посмотрел на пять картин и на доктора, который ободряюще улыбался ему вслед. Затем вышел в переднюю, пересёк её, через внешнюю дверь вышел в коридор, по коридору прошёл к лестнице и по лестнице спустился к выходу на улицу.

Он шёл и глядел на деревья, на ветвях которых зелёные листья шевелились слабо и предсказуемо под лёгким ветерком. На улице было оживлённое движение, и транспорт, в полном соответствии со здравым смыслом и правилами движения, вперёд двигался по правой стороне улицы, а назад — по левой. Небо было голубым и очевидно оставалось таким долгое время.

Сон? Он ущипнул себя. Щипок во сне? Он не пробудился. Он закричал. Иллюзорный крик? Он не проснулся.

Он был в знакомой обстановке своего кошмара. Но сейчас кошмар длился гораздо дольше, чем в прошлые разы, и кончаться не думал. Следовательно, это был уже не сон. (Сон — это просто более короткая жизнь, а жизнь — более длинный сон). Лэниген совершил переход, а может быть, переход создал Лэнигена. Невозможное свершилось, потому что оно было возможным в мире Лэнигена, но назад путь отрезан, потому что в этом мире невозможное невозможно.

Мостовая никогда больше не расплавится под его ногами. Над ним высилось здание Первого Национального Городского банка. Оно стояло здесь вчера и будет стоять здесь завтра. Нелепо мёртвое, лишённое возможности выбора и перемен, оно никогда не превратится в гробницу, в самолёт или в скелет доисторического монстра. С унылым постоянством оно будет оставаться зданием из стали и бетона, бессмысленно доказывая это своё постоянство, пока не придут люди с инструментами и не начнут скучно разбирать его.

Лэниген шёл по этому окаменелому миру, под голубым небом, затянутым у горизонта неподвижным маревом. Это небо, казалось, обещало нечто, чего оно никогда не могло дать. Машины двигались по правой стороне улицы, люди пересекали улицы на перекрёстках, разница в показаниях часов составляла минуты и секунды.

Где-то за пределами города была сельская местность, но Лэниген знал, что трава там не растёт под чьими-нибудь ногами, она просто стоит. Да, она, конечно, тоже растёт, но медленно, незаметно, так что органы чувств этого не воспринимают. И горы были всё такими же чёрными и высокими, но они были похожи на гигантов, захваченных врасплох, в середине шага и обречённых на неподвижность. Никогда больше не промаршируют они на фоне золотого (или пурпурного, или зелёного) неба.