Николай поиграл пером: «Александр Христофорович, Воронцов-Вельяминов так все эти полгода и молчит?»

Бенкендорф развел руками: «Ни слова не сказал, ваше величество. О других. О себе, он, конечно, все признал, но вот добиться от него показаний на еще кого-то, — Бенкендорф вздохнул, — бесполезно. Впрочем, этот Пестель такой же. Вы ведь сами их допрашивали».

Николай вспомнил тусклый огонек свечи и синие, упрямые глаза человека, что стоял напротив него. «Я вам, — Пестель вскинул голову, — все сказал, ваше величество, касательно моих взглядов на будущее России и участия в заговоре. Если вы от меня хотите раскаяния добиться — этого не будет. Я раскаиваюсь только в том, что мы действовали недостаточно решительно. И более я ничего говорить не собираюсь».

— Alexandre рассказывал, у Наполеона такие глаза были, — вспомнил царь. «Тоже любимчик моего старшего брата, как и Воронцов-Вельяминов. Пригрели на груди змею. Чего им не хватало, наследники лучших фамилий, богатые люди…»

— Полковник, — почти ласково сказал Николай. Отпив кофе, император порылся в бумагах, что лежали перед ним. «Ваш сообщник по бунту, подполковник Муравьев-Апостол признался, что у вас в сожительницах была некая авантюристка, француженка. Мадам де Лу, — прочел он: «Воронцовы-Вельяминовы, у них тоже приемный сын был, Мишель де Лу. Я же велел Бенкендорфу навести справки. Он сначала на стороне Наполеона сражался, а потом к Боливару отправился, там и погиб. Эта де Лу — вдова его. Предатель на предателе, а не семья. И еще письмо…, - Николай, невольно, поморщился

Письмо пришло от короля Нидерландов.

— Мой дорогой царственный брат, — писал Виллем, — моя невестка, ваша сестра, принцесса Анна, сообщила мне о том, что в Санкт-Петербурге находится мой подданный, малолетний внук ее светлости вдовствующей герцогини Экзетер, Мишель де Лу. Родственникам ребенка сейчас запрещено выезжать из России, в связи со следствием по делу о возмущении против Вашего Величества.

Не вмешиваясь в суверенные дела вашего государства, я все же, мой дорогой брат, настаиваю на том, чтобы мальчик был передан под покровительство нидерландского посла в России и доставлен в Амстердам, где его примет на свое попечение вдовствующая герцогиня Экзетер.

Николай выругался. Бросив Бенкендорфу письмо, он ядовито сказал: «Так ты читаешь их переписку! Откуда Виллем узнал, что мальчишка здесь? И где его мать, вместе с Пестелем ее не поймали! Где, я тебя спрашиваю!»

Бенкендорф разгладил бумагу: «Ваше величество, они, должно быть, успели известить своих родственников до того, как вы распорядились перлюстрировать их письма. Герцогиня Экзетер — мать мадам де Лу, она знает, чуть ли ни всех европейских монархов…, - голос Бенкендорфа угас. Николай, сочно, заметил: «Хорошую дочь она воспитала. Из-под земли мне эту мадам де Лу достаньте. Она не просто сожительница этого Пестеля, она, наверняка, агент европейских бунтовщиков».

Мальчишку пришлось отпустить. В марте, с началом навигации его отправили в Амстердам, на первом же корабле, под присмотром чиновника из посольства. Бенкендорф потом доложил, что у Пантелеймоновского моста, — «в змеином логове», — поправил его Николай, — только улыбнулись, получив высочайшее распоряжение.

— Конечно, — император раздул ноздри, — они все это и подготовили. Теперь пусть следят внимательно, сын их и в крепости, но эта мадам де Лу где-то на свободе, хотя, — вздохнул Николай, — она могла границу и пешком перейти. Как только мы покончим с этими мерзавцами, — он похлопал рукой по папке, — мы займемся укреплением рубежей империи. Евреев надо загнать обратно в черту оседлости, запретить им появляться в столице…

— Их здесь и нет, ваше величество, — удивленно отозвался Бенкендорф.

— К Апраксину рынку сходи, Александр Христофорович, — посоветовал император, — там от них не протолкнуться. Все проездом, с обозами, все торговцы. Надо строго наказывать за незаконный переход границы, это ведь они проводят людей в Европу. Надо посылать на каторгу за контрабанду…, Потом за это примемся.

— Я жду, полковник — раздраженно сказал Николай. «Я знаю, что мадам де Лу родственница вашего приятеля, Воронцова-Вельяминова. Что она делала на Украине и где она сейчас?»

Пестель только усмехнулся: «Ваше величество, рискую навлечь на себя немилость, напоминая вам об этом, но честь дворянина не позволяет мне обсуждать такие вещи с кем бы, то, ни было».

— Я его тогда чуть не ударил, — мрачно подумал Николай, просматривая список. «Но сдержался, слава Богу».

— Хорошо, — наконец, сказал он. «Шесть — четвертовать, и тридцати одному отрубить голову. Замечаний по срокам каторги у меня нет. Передавайте дело на рассмотрение в Верховный Уголовный Суд».

Бенкендорф помялся у порога: «Ваше величество, со времен бунтовщика Пугачева такая казнь не применялась в империи. Пугачеву сначала тоже отрубили голову. Верховный Суд будет надеяться на проявление монаршей милости…»

— Если я решу ее проявить, — холодно ответил Николай, — я вам об этом сообщу, граф. Оставьте меня, — он махнул рукой.

Дверь закрылась. Николай посмотрел на громаду крепости напротив. С той декабрьской ночи, когда она играла ему во дворце, император ее больше не видел. Он сразу велел сообщить родственникам бунтовщиков, что свидания с арестованными запрещаются до особого распоряжения. Иногда он бросал взгляд на кабинетный рояль, и заставлял себя не протягивать руку, не звонить — ее бы привезли во дворец, конечно. Однако Николай помнил ожог от ее пощечины. Сейчас, все еще любуясь шпилем собора, он тихо сказал: «Я подожду. Подожду оглашения приговора. Эта гордячка сама ко мне приползет, будет просить помиловать ее мужа. А я потом выброшу ее за порог. Пусть сдохнет в Сибири, она, и ее щенок. Воронцов-Вельяминов все равно умрет — медленно и мучительно».

Николай сплел пальцы. Вспомнив запах жасмина, белую, будто светящуюся в темноте шею, рыжие, как огонь, волосы, он пообещал себе: «Скоро».

За окном раздался раскат грома. Николай, поднявшись, увидел тучи на западе — тяжелые, набухшие грозой. Над Невой засверкали белые молнии, и он подумал: «С января грозы начались. Как раз когда их с Украины привезли, этих мерзавцев. Матушка все говорит, это знак свыше. Надо их всех помиловать, не след начинать царствование с казней. Ничего, — он усмехнулся, — Петр Великий сам головы стрельцам рубил. Надо будет приехать, тайно, посмотреть на то, как их вешать будут».

Он давно решил заменить четвертование виселицей, но сразу проявлять милость было не след. «Пусть знают, на что я способен, — улыбнулся он, идя по коридору в покои жены, — пусть боятся меня. Только так можно внушить истинную любовь — страхом».

Николай остановился у золоченой двери и вспомнил голос лейб-медика Виллие: «Ваше величество, нервы императрицы после случившегося совершенно расстроены. У нее тик, ей рекомендован покой, лечение на водах. Она должна временно прекратить супружескую жизнь. Вы сами знаете, как тяжело ей даются роды».

— Русская императрица будет лечиться в России, — отрезал Николай, — и будет выполнять свой долг — рождение наследников трона. У меня один сын, этого мало. Моя мать знала, что такое обязанности супруги монарха, пусть и моя жена им научится».

Он закрыл глаза. Император опять увидел перед собой ее, — маленькую, стройную, с прямой, гордой спиной. Николай, вдруг, неслышно рассмеялся: «Как это там Пушкин написал?»

— В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

За что на Бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать!

Николай внезапно прислонился к стене: «Это пусть сочинители выпускают птиц на волю. А я буду ломать им крылья, если они не захотят сидеть в клетке».

Он нажал на бронзовую ручку и зашел в комнаты жены.

Степа, за руку с бабушкой, гулял вокруг Карпиева пруда. Трава была зеленой, сочной. Мальчик, посмотрев на аллею, где медленно ходили запряженные в тележки ослики, оглянулся. За ними шли два человека в темных сюртуках. Степа не удержался и высунул язык. Он знал, что его отец сидит в Петропавловской крепости за то, что хотел добиться свободы для России.