Им овладевал один из тех свойственных ему порывов бешенства, когда он ничего не соображал.

Но вид спокойно и с достоинством стоящего перед ним человека охладил его, тем более что этот человек был иностранец.

Вместо ответа этот странный собеседник вынул из внутреннего кармана своего балахона сложенный лист бумаги.

— Монсеньор, прочтите и сейчас же верните мне, если дорожите жизнью, — сурово произнес он, подавая Павлу бумагу.

Павел торопливо развернул ее.

Долго, не отрываясь, смотрел он на эту бумагу.

Синеватая бледность покрыла его лицо. Он судорожно сжал спинку кресла. Рука с бумагой бессильно опустилась. На бледном лбу проступил холодный пот.

Рыцарь креста осторожно взял из его рук бумагу, сложил и спрятал в карман. Павел не обратил на это внимания.

— Неужели же это возможно! Мать! Мать! — хрипло проговорил он наконец.

— Подлинный манифест, писанный и подписанный ею собственноручно. Именно для того, чтобы не было ни у кого сомнений. Верите ли вы теперь, монсеньор?

Глаза Павла дико блуждали…

— Безумен… Заточенье… Шлиссельбург… Сын Александр…

— Монсеньор, успокойтесь, — медленно и властно произнес рыцарь креста.

При звуках его голоса Павел очнулся. Он провел рукой по лицу. Глаза его приняли невыразимо скорбное выражение.

— Мать! — почти со стоном произнес он. — Ужели мало этих лет? Отца?.. Нет, нет, — торопливо прервал он себя, — я не буду осуждать… Как вы достали это?

— Я не могу ответить на ваш вопрос, монсеньор; могу только сказать, что эта бумага будет к возвращению императрицы на своем месте. Ее уничтожение ускорило бы наше падение. На этой бумаге не выставлено только число. На случай неожиданной смерти существует еще завещание, которое должно быть опубликовано в день смерти. Вы видите, монсеньор, что мы действительно можем помочь гам. И за ваше покровительство мы ручаемся, что эта бумага будет в ваших руках, ни в чьих иных; и мы примем все меры, чтобы этот манифест не был опубликован при жизни императрицы, а завещание — после ее смерти. Еще одно хочу сказать я, монсеньор: подумайте, чем грозит союз с Австрией и Англией против Франции. Монсеньор, вашему характеру отвечает рыцарски великодушная французская нация. Французский народ знает чувства вашего высочества. Того же требует и благо Российской Империи. Союз с новой Францией может поделить мир пополам.

— Да, да, — прервал его Павел, — союз с Францией нужен России.

— А между тем, — продолжал Сент-Круа, — лорд Витворт, английский посол при вашем дворе, составил проект тройственного союза России, Англии и Австрии и все против Франции. Уже сделано распоряжение о сформировании армии для действий против Франции; ваш флот готов. На днях этот договор будет подписан. Можно ли допустить это? А теперь, монсеньор, еще одно, последнее, слово, — продолжал он, — если вы не хотите видеть больше бедствий России теперь и грозящих ей еще в будущем, вам надо закрепить наш союз.

Сдвинув брови, Павел молча слушал его.

— И вы должны в торжественном нашем заседании принять степень мастера и верховного князя.

Бледный Павел отшатнулся.

— Когда же? — тихо спросил он.

Верховный князь Розового Креста склонился к его уху и что-то долго шептал.

Выразительное лицо Павла то краснело, то бледнело.

— От вас зависит ваша судьба и судьба великой Империи, — громко произнес Сент-Круа.

— Я согласен, — отрывисто и резко ответил Павел.

Сент-Круа низко поклонился.

— Значит, — сказал он, надевая маску, — мы еще увидимся с вами, монсеньор. Вопрос решен.

Павел хотел что-то сказать, но астролог уже скрылся. Цесаревич сел и глубоко задумался. Двое рыцарей из своей засады видели, как тихо шевелились его губы. Но вот он вскочил и тихо засмеялся.

— Шлиссельбург… Шлиссельбург… — громко произнес он. — Посмотрим…

Его лицо приняло суровое выражение и, тяжело стуча ботфортами и гремя шпорами, он вышел из фонаря.

Когда затих шум его шагов, рыцари-двойники вышли из своей засады.

Александр Юрьич был спокоен. По-видимому, подслушанный разговор давал ему какую-то разгадку.

Напротив, князь Арсений был очень взволнован. Как почти все молодое дворянство того времени, он обожал императрицу, такую ласковую, такую снисходительную к ним; напротив, суровая Гатчина пугала избалованную молодежь.

— Что же делать? — взволнованно спросил он, обращаясь к Бахтееву. — Предупредить императрицу?

Бахтеев пожал плечами.

— О чем? О том, что смерть стоит у нее за плечами? На это у нее есть свои медики.

— Но бумага… — начал Шастунов.

— Один намек на эту бумагу — и вы будете в Шлиссельбурге, предварительно побывав в Тайной канцелярии, — ответил Бахтеев.

— Но что же делать? — снова повторил Шастунов.

— Что делать? Да ничего. Случай позволил нам узнать государственную тайну. Что мы можем сделать из нее?

Шастунов опустил голову. Он чувствовал, что его двойник прав. Через минуту он поднял голову.

— Князь, — начал он, — я обещался вам помогать и, конечно, сдержу свое обещание, но я хотел бы спросить у вас кое о чем…

— О чем же?

— Во-первых, кто этот астролог или маг, этот похититель бумаг?

— Будьте осторожнее, — сурово возразил Бахтеев. — Это один из могущественнейших людей нашего времени. Здесь, при нашем дворе, он известен под именем шевалье де Сент- Круа. Это один из древнейших родов Франции. Вы сами слышали или, наверное, поняли, что он стоит во главе широкой организации…

— Масонов? — спросил Шастунов.

— Это все равно, масоны — те же рыцари Кадоша, Розового Креста, Розенкрейцеры, — это не делает разницы. Вы слишком много узнали сегодня, — закончил князь Бахтеев, — но…

— Но вы можете мне верить, — горячо воскликнул Шастунов и протянул руку своему собеседнику. — Можете рассчитывать на меня.

— Благодарю вас, я верю вам, — серьезно ответил Бахтеев, крепко пожимая протянутую руку. — Я еще сегодня рассчитываю на вашу помощь.

— Я уже обещал вам, — коротко ответил Шастунов.

Они вышли в залу в ту минуту, когда танцы уже прекратились и все гости направлялись в столовую к роскошно сервированным столам. Впереди шла императрица, опять под руку с князем Никитой.

Все уже сняли маски. Юный Александр шел под руку с Варенькой, одетой турчанкой.

Шастунов с любопытством искал в толпе шевалье, но его нигде не было видно.

Со своего места императрица тоже, видимо, кого-то искала глазами. Наконец она обернулась к стоявшему за ее креслом Бахтееву.

— А где же астролог? — спросила она. — Кто этот современный Нострадамус?

— Это шевалье де Сент-Круа, ваше величество, — ответил Бахтеев, — но его уже нет, к сожалению.

— А, — произнесла Екатерина, — эмигрант?

Павел казался расстроенным; он был очень бледен, хмурил брови, кусал губы и пофыркивал носом.

Екатерина не любила засиживаться за едой, и потому, несмотря на обилие и изысканность раннего ужина, он не затянулся. Впрочем, сама императрица не любила никаких изысканных блюд.

После ужина государыня, со свойственной ей ласковостью, говорила с гостями, обласкала красавицу княжну Бахтееву, никого не обошла своим вниманием и вскоре уехала; за ней последовали и цесаревич с сыном.

После ее отъезда бал продолжался с новым оживлением, и гости знали, что до второго ужина, то есть до рассвета, князь их не выпустит.

Гости, уже узнавшие друг друга под маскарадными костюмами, по большей части в перерывах между танцами уходили парами, отыскивая укромные уголки в бесконечных анфиладах бахтеевского дворца, почти все комнаты которого были превращены в цветущие беседки, голубые гроты, среди которых, причудливо освещенные цветными огнями, били фонтаны. В большом зимнем саду гости могли рвать прямо с деревьев апельсины и персики, на свободе летали канарейки, благоухали редкие цветы…

Этот праздник по сказочности обстановки сравнивали со знаменитым потемкинским праздником в Таврическом дворце, когда великолепный князь Тавриды приехал после победоносной войны. Последний его праздник, после которого, так и не «вырвав больного зуба», он уехал, томимый мрачными предчувствиями, — уехал, чтобы умереть в глухой степи…