Друзья Ильфа и Петрова запомнили, как сильно в последние годы жизни Ильфа проявлялась у обоих писателей общественная жилка. Петров писал: «Мы с удовольствием сделались бы хозяйственниками». И это не было пустой фразой. Их, например, беспокоило, что новые первоклассные гостиницы, рестораны, дома отдыха часто попадали в руки нерадивых администраторов. И те, вместо того чтобы разработать систему хорошего обслуживания посетителей, разрабатывали как раз систему борьбы с ним. Выражая общие с Ильфом мысли, Петров вскоре после смерти друга писал, что эти новые прекрасные здания, обставленные и оборудованные по последнему слову техники, надо так же освоить, как осваивали в начале пятилеток новые станки, тракторы, автомобили. Сами Ильф и Петров с жаром взялись бы за «освоение» однодневных гостиниц. В шутку они говорили, что, поручи им Моссовет такое дело, как однодневные гостиницы, они поставили бы его образцово. Вероятно, энергии, желания, организаторских способностей и таланта у них действительно хватило бы и на это. Но, в конце концов, суть ведь не в том, какими администраторами в данном конкретном случае могли стать Ильф и Петров, а в гражданской позиции писателя, в его общественной активности, в готовности засучив рукава практически помочь людям продвинуть что-то полезное и что-то вредное искоренить: будь то судьба вековых деревьев на московском Садовом кольце, которые по плану реконструкции предполагалось вырубить, или судьба парохода «Маджестик». Современники рассказывают, что Петров энергично возражал против уничтожения деревьев и очень жалел, что к его голосу не прислушались. А «Маджестик» они с Ильфом даже рекомендовали приобрести для советского флота. Дело в том, что, возвращаясь на «Маджестике» из Америки в Европу, они узнали, что это его последний рейс. Пароход предназначался на слом. Не потому, что оказался плох. «Маджестик» был еще сравнительно молод. Но как океанское судно он действительно уже не выдерживал конкуренции с более быстроходными лайнерами. Хлопоча о покупке «Маджестика», Ильф и Петров доказывали, что, совершая рейсы вдоль Черноморского побережья Крыма и Кавказа, он еще сможет неплохо послужить советскому флоту. Во время войны Петров, проездом на Северный фронт, случайно задержался на сутки в Архангельске. Какое, казалось бы, дело спешившему на фронт писателю до архангельского коммунального хозяйства. Но Петров и тут остался верен себе. Бродя по улицам, он заметил, что грязь, неряшливость портили приглянувшийся ему северный город. Тотчас Петров решил написать фельетон в местную газету и стал развивать своему фронтовому спутнику Константину Симонову план приведения города в порядок.

В этом внимании к фактам повседневной жизни виден писатель нового типа, писатель-деятель, который везде находит массу возможностей для приложения своих сил и такого рода деятельность считает неотъемлемой частью литературного дела. Маяковский был писателем нового типа во всем благородном значении этого слова, глубоко ощущавшим ответственность за все хорошее и плохое, что видел вокруг себя. Не только влияние поэзии Маяковского, но и его личности было широким и плодотворным. Неверно думать, что это влияние испытывали одни лишь поэты. Последователями Маяковского были писатели, не сложившие в своей жизни и двух стихотворных строк, но близкие к нему по широте своих деятельных интересов. Эту мысль развивал критик Александр Мацкин в статье «Писатель в строю». Говоря о писателях, воспринявших самую манеру жизни Маяковского, Мацкин называет имена Ильфа и Петрова. Как и Маяковский, Ильф и Петров много поездили по свету, много поработали в газетах и, широко трактуя старое правило русской литературы: «писателю до всего есть дело», становились во время своих странствий и дипломатами, и инженерами, и хозяйственниками. Да и сами они зачисляли себя в школу Маяковского. Петрову принадлежат слова: «Собственно, в какой-то степени Маяковский был нашим вождем». Их все восхищало в нем — честность, талант, непримиримость к бездарностям. Это важное признание прямо указывает на те литературные вершины, к которым они мечтали приблизиться, чтобы стать достойными своего времени.

Новые «хозяйственные» интересы и заботы, которые занимали Ильфа и Петрова после возвращения из Америки, непосредственно перекликались с мыслями о будущих произведениях. Они приехали из-за рубежа захваченные мечтой написать книгу о СССР. В «Одноэтажной Америке» они только вскользь захватили эту тему. Но из слов самого Петрова мы знаем, что, странствуя по США, они впервые стали так широко, «с обобщениями думать о Советской стране». В «Тоне» это уже нашло свое яркое отражение. Летом 1937 года они собирались отправиться на Дальний Восток, чтобы на этот раз непосредственно, на материале жизни Советской страны, выразить мысли и чувства, которые занимали их еще в Соединенных Штатах. Американский друг Ильфа и Петрова С. А. Трон, появившийся на страницах «Одноэтажной Америки» под именем неугомонного мистера Адамса, был посвящен в планы будущей книги и в письмах расспрашивал о ней. Шутя он сообщал из Нью-Йорка, что может рекомендовать одного хорошего гида для поездки по Восточной Сибири и к берегам Охотского моря — самого себя. Однако смертельная болезнь уже подтачивала Ильфа.

9. ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ

Записная книжка была постоянным спутником Ильфа. Он часто говорил Петрову:

— Обязательно записывайте, — все проходит, все забывается. Я понимаю — записывать не хочется, хочется глазеть, а не записывать. Но тогда нужно заставить себя.

Правда, самому Ильфу больше нравилось «глазеть», чем записывать. Но всякий раз, садясь за работу, он многое извлекал из своих записных книжек и от Петрова требовал того же. В последний год жизни, будучи уже смертельно больным, Ильф регулярно вел свои записи. За несколько месяцев их накопилось столько, сколько не собралось за несколько предыдущих лет. Скитаясь по санаториям Крыма и Подмосковья, где он чувствовал себя оторванным от близких и друзей, от привычных литературных дел, Ильф, быть может острее чем когда-либо, испытывал потребность обращаться к записной книжке, не для того только, чтобы «заготовлять» впрок сюжеты, смешные реплики, удивительные фамилии и неожиданные словесные каламбуры, но как к своеобразному дневнику.

Ильф знал, что умирает. В присутствии Петрова он грустно шутил насчет шампанского марки «Их штербе», а однажды признался, что видел сон, будто его съели туберкулезные палочки. Однако эти страшные предчувствия он предпочитал скрывать от окружающих и даже в последних заметках только вскользь «проговаривался» о случившейся беде — так глухо, не называя ее прямо, он писал о своей болезни.

Записи Ильфа делались рукой умирающего. Но скорее они говорят о другом — о редкостной силе духа не сломленного болезнью человека, о зрелости таланта и поразительном жизнелюбии. Он издевался над художником, который так нарисовал лису, что сразу стало понятно — моделью ему служила горжетка жены. Для Ильфа моделью всегда служила живая натура, а не муляжи. Сколько среди его последних записей осталось маленьких лирических акварелей, где все дышит прелестью и очарованием жизни. Скромная природа дачного Подмосковья. Песок и сосны. Повалившийся забор выгнулся, как оперенье громадной птицы. Красноносая ледяная московская весна. Пышный пейзаж крымского побережья. Цветут фиолетовые иудины деревья... «Севастопольский вокзал, открытый, теплый, звездный. Тополя стоят у самых вагонов. Ночь, ни шума, ни рева. Поезд отходит в час тридцать. Розы во всех вагонах».

«Все войдет, — обещал он себе самому в записной книжке,— и раскаленная площадка перед четвертым корпусом, и шум вечно сыплющегося песка, и новый парапет, слишком большой для такой площадки, и туман, один день надвигающийся с моря, а другой — с гор».

Но это уже не вошло никуда. Ильф умер молодым, так и не успев реализовать все, что в последние годы накопил для новых книг, мало еще раскрыв свой первоклассный лирический дар, умер живым, только начав входить в силу,— как писал в воспоминаниях об Ильфе Юрий Олеша. А еще через несколько лет умер живым, полным замыслов и желаний Евгений Петров.