Увы, несмотря на успокоительные уверения профессора Иванова, читатель должен быть настороже: кризис научной рациональности затронул не только социологию с историей, но и физику с математикой. И проявляется этот кризис не в том, что Мишель Уэльбек пишет романы (такой выпад в адрес моего рецензента столь же справедлив, как и его попытка заверить читателя, будто я приняла романы Уэльбека за источник сведений по состоянию современной теоретической физики). Кризис научности выражается в кризисе таких фундаментальных понятий, как объективность, реальность, и вызываемых им изменениях в восприятии исторического времени. И хотя перечень отдельных разделов физики приводит Иванова к заключению о кумулятивном характере знания в этой области, этот оригинальный вывод никак не снимает и не решает болезненный вопрос, волнующий сегодня и физиков-теоретиков, и философов. Это — вопрос о субъективности наблюдения как обязательного и необходимого условия любого научного эксперимента в квантовой механике. Именно таким образом субъективность вонзилась в сердце самой объективной науки о природе, нанеся серьезный удар по идее объективности — познания, реальности, времени. Проблема исчезновения объективности не решается, как этого хочется Иванову, с помощью идеи масштаба — мол, в микромире все иначе, чем у нас — просто потому, что идея масштаба не применима к понятиям этого порядка. Попутно интересно было бы выяснить у Иванова, как удалось социологии достигнуть режима столь высокой эпистемологической независимости, что изучаемая ею реальность стала только крепнуть от распада реальности физической? Как и всякая идея, идея научности несет в себе след своего рождения: она сложилась в точных науках, и застенчивое уверение в том, что “мы — другие”, не позволяет изобрести новые критерии научности, свободные от следов своего естественнонаучного происхождения 2. Или придется отказываться от понятия научности и искать нечто иное, новое — например, новый стиль письма и отношений с читающей публикой, который я в своей книге называю интеллектуальным письмом.

А теперь пора перейти к главному. Текст рецензии Дмитрия Иванова, следить за динамикой которого доставило мне истинное удовольствие, симптоматичен, а именно, он дает дополнительный повод проанализировать трудности, стоящие сегодня перед представителями гуманитарного знания, которые я разбираю в своей книге. Напомню о них читателю.

В книге я показываю, что кризис наук о человеке, окончательный диагноз которого был поставлен более 20 лет назад, является лишь частью более общего кризиса научной рациональности, частью глобальных изменений в представлениях общества о самом себе и мире. Кризис гуманитарного знания обнаруживает себя несколькими важными чертами: великие парадигмы, такие как марксизм, структурализм, психоанализ, распались, а именно, перестали казаться обществу и интеллектуалам убедительными объяснениями социального мира и внутреннего мира человека. Вера в детерминистские теории, столь сильная еще в начале 1970-х годов, иссякла. Практически во всех дисциплинах распад парадигм сопровождался кратким, но бурным периодом появления разнообразных новых направлений, который многие восприняли как начало новой эры, нового этапа, “мультипарадигмальности” и т. д. В истории, так же как и в социологии и в других дисциплинах, на обломках старых парадигм стали множиться, как грибы после дождя, новые направления. Это движение, на которое Иванов ссылается на примере социологии, можно проиллюстрировать и на примере истории.

В 1970-е годы историческое сообщество не успевало следить за возникновением новых направлений, поток которых казался неиссякаемым. Достаточно вспомнить устную историю, историю повседневности, историческую память, микроисторию, историческую антропологию и многое другое. Все эти направления, несмотря на свое чрезвычайное разнообразие, имели несколько общих черт. Не претендуя и даже решительно отказываясь давать общие “глобальные” объяснения и теоретизировать, они стремились исходить из “конкретного исследования”, отталкиваясь от конкретного случая и выбирая узкий взгляд на предмет. После набивших оскомину парадигм частичное объяснение отдельных, не связанных друг с другом феноменов казалось крайне увлекательным интеллектуальным занятием: усталость от “глобальных фресок” предшествующей эпохи была еще слишком сильна. Но постепенно восторг, вызванный обретением умственной свободы после детерминистского засилья, стал спадать. Не случайно “взрыв истории” — выражение, которым Пьер Нора приветствовал рождение новых направлений исторической науки, постепенно утратило свое метафорическое позитивное звучание и уже в 1990-е приобрело иной, иронический, буквальный смысл, выразив конец глобальной истории. В том-то и дело, что, вопреки надеждам Иванова, новые течения, возникшие и в истории, и в социологии, и в философии в 1970-е идеосинкратически противопоставили себя не только старым парадигмам, с которыми не желали иметь ничего общего, но и друг другу, решительно не пожелав считаться ни с кумулятивным идеалом знания, ни с идеей преемственности хотя бы самых общих представлений о науке. Они решительно не попадали в непроблематизированную, дофуколдианскую историю идей, представленную в обзорах, на которые ссылается Иванов, адресованных американским аспирантам и призванных скрыть хаос, царящий на просторах гуманитарного знания. Эти направления крайне плохо отвечали самым снисходительным требованиям “концептуального порядка — системы теоретических моделей, каждая из которых служит адекватным средство описания и объяснения явлений и процессов в области, определяемой граничными условиями (курсив рецензента. —Д. Х. )”. Тогда же, в 1990-е, стало понятно, что новые методы не способны создать сколько-нибудь ясную и непротиворечивую картину изучаемого ими прошлого, предложить видение сюжета, применимое и к другим, сходным сюжетам. По меткому выражению Кристофа Шарля, дом оказалось нельзя построить из фрагментов даже самой красивой мозаики. В самом деле, о какой преемственности знания можно говорить, например, применительно к творчеству современных американских этнометодологов и того, что Иванов, вслед за американскими авторами, называет “интеграционными парадигмами”, например Бурдье? Именно невозможность сопоставлять и сравнивать эти подходы, принципиальная закрытость новых школ и неверифицируемость их методов в терминах старых и наоборот стали восприниматься как тревожный симптом распада научности гуманитарного знания. Дискуссия о “количественных и качественных методах”, так поразившая воображение отечественных социологов, была вполне периферийным — и, вероятно, самым интеллектуально неизощренным эпизодом этого процесса. Вавилонское столпотворение новых направлений разрушило идеал кумулятивного знания. Но подлинный масштаб кризис гуманитарного знания приобрел в тот момент, когда стало очевидно, что предлагаемые противоречивые попытки научного объяснения социальной действительности перестали вызывать доверие общества, подорвав веру в полезность научного познания и поставив под сомнение идентичность исследователей и интеллектуалов. Именно неясность перспектив гуманитарного знания, неспособность исследователей и интеллектуалов ни предложить новые убедительные методы анализа социальной действительности, ни вернуться к старым, методологическая пустота и растерянность являются важной чертой современной ситуации и ассоциируются сегодня с диагнозом кризиса. Это ощущение распада дисциплин на примере американской исторической науки точно зафиксировал Питер Новик: “К концу 1980-х годов все больше и больше практикующих историков сжились с идеей, что даже по самым общим меркам история перестала представлять собой единую дисциплину. Целое не просто предстало в виде суммы своих частей: вместо целого остались одни разрозненные части” 3.

В своей книге я показываю, что кризис наук о человеке выразился в кризисе базовых исторических понятий, составивших основу концептуального аппарата гуманитарного знания. Распад таких важнейших понятий, как “объективность и реальность”, “демократия” и “нация” и многих других, вызванный глобальными изменениями в восприятии исторического времени, является фундаментальной чертой современного интеллектуального состояния. Имя ему — “немота интеллектуалов”, “каникулы языка”, “кризис наук о человеке”.