Стало быть, все просто? Нет, не так уж просто! Дело в том, пожалуй, что сегодня, в начале XXI века, на этот сюжет — «любовь» — уже ничего не нагрузишь. Собственно, не все ли равно, кто трахнул Паню Лиходееву, — одноклассник Ваня или симпатичный оккупант Ансельм? Да умный автор Леонид Гиршович и сам понимает, что это чепуха, мелочи жизни! Но почему же это сделалось чепухой? Ведь когда-то это было так важно! Когда-то дефлорация Веры Марком Волоховым в роковом овраге Гончарова являлась событием почти космического масштаба. Но все эти штуки давным-давно моль поела. Эта самая «любовь» символизировала нечто важное, пока в культуре сохранялись: возвышенная мистика девственности, трагическая мистика дефлорации, смягчение или полное отсутствие в любовных отношениях сексуальной компоненты. Можно жалеть об этом, можно не жалеть, но факт остается фактом: этого в мировой культуре уже нет! Как же быть?.. Оговоримся, впрочем, что речь идет именно о гетеросексуальном эротизме; гомоэрос все еще остается в своем роде непаханым полем символики… Но Гиршович и Хазанов все еще смутно помнят о мистическом культе девственности. Однако Гиршович даже и не очень хочет следовать старинному дискурсу. Его Паня Лиходеева — отнюдь не олицетворение чистоты и прелести, но условное изображение идеала женщины, каким его представляет себе фаллоцентрик: Паня и ее мать Валентина красивы, но принципиально лишены каких-либо интересов, кроме секса!
Партнер Пани, немец Ансельм, конечно же, глубоко положительный (опять же — в понимании автора!) персонаж: во-первых, сын не кого-нибудь, а самой Елены Тальберг; во-вторых, ненавидит колхозы, «все эти „Парижские коммуны“»! Но автор вовсе не скрывает от нас, читателей, что все это — кукольная комедия. Паня и ее партнер на все лады склоняют: «люблю», «любимый», «любимая», но автору уже и самому смешно. Долженствующий быть сакральным момент дефлорации Пани предстает в откровенно фарсовом виде. «Дева-кузнечик» возлежит на продавленном диване. Она уже лишилась «очарования тайны, но не очарования девства. Отсутствие первого теперь можно компенсировать лишь потерей второго» 15 . И, конечно же, комедии должны иметь хороший конец. В Сочельник Паня добирается до Германии и предстает перед Ансельмом «с младенцем на руках». Автор призывает читателя умолкнуть.
Но нам-то умолкать не следует. Мы как раз начинаем говорить о повести Б. Хазанова «Ксения». В отличие от коллеги Гиршовича и коллеги Харрис, Хазанов говорит очень серьезно; он говорит так, как будто и не подозревает о возможной смерти той самой реалистической литературы. Но если Хазанов так не полагает и так пишет, стало быть, серьезная реалистическая литература жива! Хазанов не иронизирует, не ерничает. Герой Хазанова рассуждает серьезно, демонстрируя свою совесть оккупанта. Он как будто заклинает сам причитаниями о том, что немецкий солдат «не воюет с мирным населением», немецкий солдат защищает женщин и детей от зверств… партизан! Но тут же он вынужден признать, что тот же самый немецкий солдат сжигает дома этого самого мирного населения, которое все-таки полагает «неполноценной расой»!
Ого, какая совесть у оккупанта, ну прямо как у Незнайки в повести Н. Носова «Незнайка в Солнечном городе»! А что же автор? Он тоже полагает, в рамках искривленного мифа, что оккупанты защищают мирное население посредством истребления тех, кто этим оккупантам сопротивляется? Нет, погодите! Автор еще преподнесет нам сюрпризы!
Итак, немецкий офицер сидит за столом в русском доме. И тут появляется прелестная женственная Ксения с сияющими глазами. Она — та самая старинная мистическая девственница, живое олицетворение чистоты. Герой испытывает к этому символическому существу ту самую, символическую высокую любовь. И дефлорация Ксении — мистический акт, будущий любовник испытывает «;робость и благоговение»; он вспоминает о том, что «девственницу охраняет ангел» 16.
И вдруг возникает странное чувство. Да это дежа вю какое-то! Где-то мы уже это видели, то есть читали!..
Пьяный ефрейтор уверяет Люсю Осьмухину, что немецкие солдаты — те самые «рыцари», исполненные благородства. И после этих примечательных слов Люся из уже упомянутого романа «Молодая гвардия» едва спаслась от насилия. Героя Хазанова любят и без насилия, чисто и искренно. И все же он мечтает обнять какую-нибудь русскую степную красавицу, ведь женщины принадлежат победителям!..
Лена, юношеская любовь Олега Кошевого, тоже не какая-нибудь «блудница», баба-халда, а милое прелестное существо, очаровательная юная девственница. И где-то там, в комнате, играет на пианино офицер, тоже, должно быть, совестливый интеллектуал. А в это самое время денщик снабжает мать Лены консервами. Этого денщика, ординарца, «глуповатого, но честного парня», мы найдем и в повести Хазанова, он будет помогать по хозяйству матери Ксении. Не хватает только Олега Кошевого, того, который «сказал внятно и раздельно, так, что каждое его слово точно по лицу ее било:
— Ч-чем же они платят тебе? Кажется, постным маслом? Ты п-продешевила!..» 17
Ксении так никто не скажет. Ее накажет, следуя определенному дискурсу, сам автор. То, что оказалось в романе Гиршовича комедией, в повести Хазанова обернется трагедией. Судьба разлучит Ксению с возлюбленным, но она не появится на его пороге с младенцем на руках. Она отправится в Германию в качестве «восточной рабочей», и там ее попытаются изнасиловать, а потом обезобразят ее лицо, и она покончит с собой. Но это еще не конец. «Ведь мы же для этих скотов хуже дикарей» 18 , — констатирует тот же Олег Кошевой. И будто в унисон подтверждает слова героя Фадеева герой Хазанова: да, да, хуже дикарей! Престарелый фашист встречается со своим сыном от Ксении и с ненавистью вглядывается в него — толстого, вялого, «с маленькими глазками, с неподвижным, тупым выражением на азиатской физиономии» 19.
Чем же так раздражает немецкого аристократа-интеллектуала его сын? А тем, что вообще существует, тем, что приехал и рассказал о судьбе Ксении. Потому что главный герой повести Хазанова желает лишь одного: уединиться в загородном доме и бесконечно воображать совокупление с фантомом Ксении. Нет, подобные любови вряд ли могут служить опорой кому бы то ни было!
Короче, традиционный дискурс начинает и выигрывает.
О бедном еврее замолвите слово
Но помимо темы любви существует и еще одна тема, острая и трагедийная, неотъемлемая от Второй мировой войны. Конечно же, речь пойдет о том самом «еврейском вопросе». Пока шустрые детишки мамаши Мирабель лопают мамины котлетки, героиня романа Патрика Модиано «Дора Брюдер» скитается по улицам оккупированного Парижа. Ее преследуют и намереваются уничтожить не за какие-то свойства ее личности, а просто за то, что она — еврейка. И никакого выбора у нее нет. Но как писать об этом самом «еврейском вопросе», если царит полумгла, а понятия «друг» и «враг» смешиваются?
Мадам Мирабель делится с дочуркой мнением о евреях, которые «умеют приспосабливаться» и «крутятся за счет других». Конечно, матушка Мирабель лукавит, делает вид, будто она не знает того, что известно даже ее сыну, подростку Кассису, который восклицает, обращаясь к младшей сестре: «Ты слыхала, как они в Париже с евреями расправляются? Ты про лагеря смерти слыхала?..» 20
Но ведь если с кем-то расправляются, разве не естественно броситься на помощь? Но это в рамках традиционного гуманистического дискурса, а если в рамках какого-нибудь другого дискурса?
В романе Гиршовича есть персонаж, лишенный выбора, как и Дора Брюдер. Этот персонаж появляется в самом конце романа. Его прячет добрый священник. И вдруг начинается фантасмагория. Киев наконец-то освобожден. Несчастный человек видит первых красноармейцев. И… Они врываются в церковь, стреляют, гонятся за беднягой. Очередное искривление мифа? Опять «освободители» — «плохие»?
Патрик Модиано вспоминает о девушках-парижанках, «которые в июне, в первый день, когда евреям было предписано носить желтую звезду, имели мужество тоже приколоть звезды в знак солидарности…» 21 Девушки эти закончили свои жизни в концлагере. Но, стало быть, все-таки возможно сопротивляться действиям оккупантов и при этом не навлекать на себя гнев писателей? Но ведь если сопротивляться, то, пожалуй, ненароком пристрелишь какого-нибудь жениха симпатичной барышни, сотрудницы коллаборационистской газетенки! Ох, неуютно в мире кривящихся мифов!